Аугусто Бастос - Я, верховный

То же самое происходило и здесь до нашей революции. Я уже говорил вам о тщеславии и чванстве наших потомственных военных, этих вертопрахов, получавших по наследству эстансии, шпаги и расшитые золотом мундиры. Не было бы ничего удивительного, если бы эта каста возродилась. Сорняки пускают глубокие корни. Птомаин этой военщины мог проникнуть в вас извне и отравить вас изнутри. Я уже сказал и повторяю, что революция не может быть подлинно революционной, если не создает свою собственную армию, иначе говоря, если из ее революционного нутра как ее кровное детище не появляется во всеоружии новая армия. Но случается, что высшие чины этой армии в свою очередь развращаются и разлагаются, если вместо того, чтобы всецело отдаваться служению революции, они, перерождаясь, ставят революцию на службу себе. Вот почему, говорю я, оказалось недостаточно казнить сотню заговорщиков и изменников. Я думал, что покончил с отребьем военщины, этим гнездилищем лжи и предательства, со всеми теми, кто считал себя — каждый про себя именно себя — избранными и призванными возглавлять революцию, а на самом деле были всего лишь невежественными и продажными людишками, жалкими политиканами, вообразившими себя блестящими политиками только потому, что носили блестящие мундиры. Но я мог бы убедиться в том, что позорные наказания, которым подвергались эти гнусные изменники родине и народу, не оказали желаемого действия. С помощью палок, расстрелов, виселиц, по-видимому, нельзя покончить с деградацией командующих и офицеров — деградацией, которая по градации передалась их подчиненным и распространилась на всю армию. Мне следовало бы сделать следующий вывод: есть нечто порочное в самой военной форме, и, в какой бы форме ни проявлялось это нечто, оно неизменно знаменует бесчестье, а не честь, недостойность, а не достоинство. Из века в век меняются нравы, но безнравственность военщины остается все той же.

Умейте быть не только честными, но и скромными солдатами родины, каковы бы ни были ваш чин, ваша должность и ваша власть.

Главные авторы памфлетов против Верховного, чьи свидетельства могут быть пристрастны, но уж никак не могут быть заподозрены в том, что они продиктованы желанием представить Пожизненного Диктатора в выгодном свете, объясняют и, не желая того, оправдывают его попытку, по-видимому не имевшую большого успеха, установить в вооруженных силах строжайшую дисциплину:

«Палочному наказанию обычно подвергаются только военные. Для его применения достаточно приказа Верховного Диктатора. Всех приговоренных к смертной казни расстреливают из мушкетов, как делалось уже в последние времена испанского господства. В день казни на площади ставят виселицу, на которую вздергивают тело казненного». (Ренггер и Лоншан, Исторический очерк, гл. II.)

Касаясь процесса и казни заговорщиков 20-го года (в большинстве своем офицеров, многие из которых отличились в военных действиях против экспедиции Бельграно), Висиер де Моргенштерн свидетельствует: «Атмосфера была накаленная, и явно надвигалась буря, так как все, кто не принадлежали к властям, были против диктатуры. Диктатор получил несколько анонимных писем, в которых его просили получше беречься, и удвоил свою охрану. В ночь на второй день страстной недели пять заговорщиков было арестовано и подвергнуто строгому допросу. Еще один, которому удалось ускользнуть от облавы, некто Богарин, человек трусливый и малодушный, раскрыл на исповеди все, что знал относительно выработанного плана устранения Диктатора. Убить Верховного было намечено в страстную пятницу на улице во время его обычной вечерней прогулки. Исполнителем покушения был назначен капитан Монтьель. После смерти Диктатора возглавить правительство должен был генерал Фульхенсио Йегрос, его родственник, а взять на себя командование войсками — Кавальеро и Монтьель, которые опирались на замешанных в заговоре сержантов. Священник потребовал от покаявшегося Богарина, чтобы он в тот же день выдал этот план Диктатору, ибо как добрый христианин он никоим образом не должен участвовать в готовящемся преступлении». («Диктатор Парагвая», гл. XVII.)

В течение двух лет процесс был «доведен до кондиции» в подвалах Палаты правосудия, которую Виснер более осторожно именует судебной палатой. Палачам, вербовавшимся главным образом из индейцев гуайкуру за время этого долгого следствия пришлось изрядно потрудиться под началом Бехарано и Патиньо. Наконец признания, вырванные с помощью плеток, так называемых «хвостов ящериц», не оставили ни малейшей лазейки для сомнений. 17 июля 1821 по обвинению в преступном сговоре и государственной измене были казнены 68 человек, после чего Верховный Диктатор до самой смерти вел государственный корабль без всяких осложнений. В его записках мы находим невозмутимое замечание: проблемы политической метеорологии были меньше, чем за неделю, разрешены раз навсегда командами, назначенными для расстрелов». (Прим. сост.)

«Диктатор с величайшим удовольствием говорил о своем военном министерстве. Однажды вошел оружейник с тремя или четырьмя починенными мушкетами. Великий человек стал брать их одни за другим, прикладываться и, целясь в меня, по нескольку раз нажимать на курок, высекая искры из кремня. Донельзя довольный, он, хохоча, спросил меня: что вы думаете, мистер Робертсон? Я не собираюсь стрелять в моего друга! Из этих мушкетов будут выпущены пули в сердца моих врагов!

В другой раз явился портной с гренадерским мундиром для одного новобранца. Рекруга позвали в кабинет. Диктатор приказал ему раздеться донага, чтобы примерить обновку. После сверхчеловеческих усилий (было сразу видно, что бедный парень никогда не носил одежды с рукавами) ему удалось напялить ее на себя. Мундир был смешон сверх всякой меры. Однако он был сшит по указаниям и собственноручному рисунку Диктатора. Тот похвалил портного и пригрозил рекруту ужасными карами, если он по небрежности посадит на форму хотя бы малейшее пятнышко. Портной и солдат вышли, дрока от страха. Подмигнув мне, Диктатор сказал: «C’est un саlembour, monsieur Robertson, qu’ils no comprendent pas! [339] Это каламбур, которого они не понимают, господин Робертсон! (искаж. франц.) »

Я никогда не видел девчурки, кторая одевала бы свою куклу с большей серьезностью и большим удовольствием, чем этот человек экипировал каждого своего гренадера». (Робертсон, «Письма».)

Если бы еще надобно было подтверждение постоянной заботы Диктатора о своих вооруженных силах, достаточно было бы привести вполне определенное и не вызывающее сомнений в правдивости свидетельство отца Переса, который сказал в своей надгробной речи на его похоронах: