Аугусто Бастос - Я, верховный

Однажды вечером, вернувшись с прогулки, я открыл дверь своего кабинета и остолбенел. Напялив на себя мою парадную форму, негр сидел за моим столом и, крича срывающимся голосом, диктовал невидимому писарю самые несуразные распоряжения. Совершенно пьяный, он листал наваленные на столе папки с делами, вырывая и роняя страницы. Я не мог опомниться от изумления и негодования. Хуже всего было то, что в каком-то умопомрачении от гнева я видел в тщедушном негре свой собственный портрет во весь рост. Пилар с безупречной точностью копировал мой голос, мои жесты, мою мимику. Вот он встает. Берет из тайника ключи от сейфа. Достает оттуда толстую папку с материалами дела о заговоре 20-го года. Начинает и из нее рвать листы и, скомкав, расшвыривать их, изрыгая брань по адресу каждого из шестидесяти восьми казненных предателей. Что за ужасные проклятья! Те самые, которыми я все еще осыпаю их спустя двадцать лет.

Он не слышал, как я вошел. Он не замечает моего присутствия. Наконец он видит меня и, хоть и пьян, чуть не подпрыгивает до потолка. Но охмеленный своей собственной бесстыдной пантомимой, он совсем сходит с ума. Не слушает моих ругательств и угроз. Бросается на меня. Срывает с меня сюртук, раздирает рубашку. Дразнит меня, как торреро быка. Скачет вокруг, гнусавя магическую мелопею. Загоняет меня в угол, прижимает к метеориту, насильно заставляет участвовать в дикарском фарсе, который разыгрывает эта обезьяна, нарядившаяся в платье Верховного Диктатора нации.

Теперь он превращается поочередно в каждого из шестидесяти восьми казненных, и они быстро мелькают передо мной, упавшим за каменную глыбу. Теперь меня оскорбляют и поносят шестьдесят восемь фигур, которые, сменяясь в головокружительном ритме движений наэлектризованного негра, сливаются в одну. Шестьдесят восемь образов, более верных исчезнувшим оригиналам, вельможным изменникам, чем их портреты, написанные вельможным художником Альборно. Шестьдесят восемь загробных голосов, звучащих в голосе негра. Стража! Ошеломленные и перепуганные, прячась друг за друга, входят гусары, гренадеры, городские стражники, ожидая встретиться лицом к лицу с легионом демонов. В полутьме они не видят меня. Видят только негра, в котором видят меня: верховный павиан с дикими воплями прыгает с места на место по всему кабинету, сверкая золотой рукояткой шпаги и серебряными пряжками наполеоновских башмаков. Отскакивает от стены к стене. Чуть не проламывает головой потолок и грохается об пол. Снова и снова налетает на стены, натыкается на мебель, оружейные козлы, знамена, решетки, которыми забраны окна. Наконец плюхается на метеорит и разражается громовым хохотом. Подделываясь под мой голос, выкрикивает ругательства по моему же адресу. Похабные слова. Гадости, которым он научился, предаваясь самому грязному разврату.

Вон он! — указываю я пальцем на него, поднимаясь с полу. Хватайте же его, идиоты! — кричу я помимо воли голосом негра. Стража не знает, кого слушать. Меня ли, почти голого, черного от сумрака и от гнева, или оседлавшего метеорит переодетого негра, блестящего от пота и от золотого шитья. Вон он! — в свою очередь кричит негр. Возьмите его, болваны, скоты! Вытащите его оттуда!

В конце концов уволакивают нас обоих. Негр еще отбивается изо всех сил. Чуть не откусывает ухо у одного, вгрызается в толстый палец другого. Его дубасят прикладами, пока он не теряет сознания. Он оставляет за собой след: кровь и блевотину, воняющую водкой. Разбросанные по полу предметы одежды, моего парадного костюма, еще корчатся на полу — последний отголосок кошмара. В воздухе кружит башмак в поисках потерявшей его ноги и падает на стол, превращаясь в пресс-папье.

Он отрицал все предъявленные ему обвинения. Бехарано, Патиньо и палачи-гуайкуру на совесть потрудились над ним в Палате правосудия и буквально содрали с него шкуру плетьми, но он продолжал стоять на своем. Однажды ночью я пришел взглянуть на него. Последил за ним сквозь щель в стене камеры. Лицо негра было пепельно-серым, но с его распухших, фиолетовых губ не сходила насмешливая улыбка. Он упорно не признавался в своих преступлениях. Даже пригрозил, что, если он заговорит, многим не сносить головы, в том числе и самым высокопоставленным лицам, офицерам и чиновникам, которым он ссужал деньги. Самой тяжелой его виной было воровство в сообщничестве с индианкой.

Показания индианки Олегарии Паре:

Вышепоименованная Олегария Паре клянется говорить чистую правду и заявляет, что находилась в связи и сношениях со слугой Хосефом Марией Пиларом, каковой самолично домогался ее без чьего-либо посредничества и с сентября месяца тысяча восемьсот тридцать четвертого года начал пользоваться ею. Она заявляет также, что охотно удовлетворяла желания его милости сеньора Хосефа Марии ради удовольствия доставлять ему удовольствие, а не из корысти... (Конец абзаца вымаран.)

Вначале она отвергала домогательства дона Хосефа Марии, но потом по доброй воле согласилась сойтись с ним, что и произошло в октябре месяце, когда Его Высокопревосходительство находился в Госпитальной Казарме. Дон Хосеф Мария указал ей мыски по берегу речушки, протекающей напротив упомянутой казармы, как подходящее место для их сношений, и они встречались там, пока Его Высокопревосходительство не вышел из госпиталя и не начал снова заниматься учебной стрельбой. Сколько раз они встречались на этих заросших кустарником мысках, она не помнит.

Туда сеньор Хосеф Мария приносил ей мотки голубых и алых лент в один-два пальца шириной и приблизительно в 15 вар длиной, а также пакетики иголок, но она не помнит, сколько именно мотков лент и пакетиков иголок она получила от него. А для того, чтобы объясняться между собой невинным языком, как, по ее словам, говорил ей дон Хосеф Мария, и чтобы не вызывать подозрений, они называли ленты «баклушами», а иголки «бирюльками».

Она заявляет, что эти сношения между ними продолжались до середины великого поста, когда она поняла, что забеременела, и они прекратили своп свидания на мысках по ее собственной просьбе, чтобы не обнаружилось, что виновник се беременности дон Хосеф Мария. Однако, по ее словам, однажды он сам пришел к ней и принес ей 3 вары голландского и 5 вар английского полотна, из которого ей сшили, она не помнит кто, юбку и блузку, а также пояс, чтобы скрывать плод, каковые вещи, весьма поношенные, но хорошо выстиранные и выглаженные она и предъявляет следствию.

Они опять свиделись, продолжает Олегария Паре, в июне месяце, когда она прошла позади Дома Правительства, поднимаясь вверх по реке с узлом белья, как прачка, чтобы скрыть свою беременность и свою связь с Хосефом Марией Пиларом. С этого времени она, прибегая к тем же уловкам, возобновила с последним преступные сношения. Из выходящих на улицу окошек складов Хосеф Мария Пилар бросал ей в ров, где она пряталась, дюжины по три мотков лент всевозможных цветов и другие товары разного рода, которые она продавала на рынке. На вопрос о лицах, покупавших у нее означенные товары, она отвечает, что ни с кем из них не знакома, но что все это были бедные люди, и она продавала им всякий хлам, за который брала сколько давали. Отвечая на другой вопрос, она говорит, что никогда не сбывала краденое в домах богатых семей, потому что ее, индианку, и на порог не пустили бы сеньоры из высшего общества. По ее словам, она отдавала деньги дону Хосефу Марии, который раздавал их нищим, а также арестантам на пропитание, как он рассказывал ей со слезами на глазах; и она думает, что это правда, потому что на следующий день у вышепоименованного Пилара уже не было денег и надо было опять что-нибудь продавать. Она утверждает, что из всей выручки он каждый раз давал ей 6 реалов и еще 3 в пользу будущего ребенка.