Аугусто Бастос - Я, верховный

Послушай, Султан...

Понимаю, понимаю; можешь мне ничего не говорить, бывший Верховный. Мне совершенно ясно все, что ты думаешь и чувствуешь. Ты хочешь писать. Пиши. У тебя еще есть немного того, что человеческие существа называют временем. Твоя рука будет писать до конца и даже после конца, хотя теперь ты говоришь: я прекрасно знаю, как пишется слово, но, когда хочу писать правой рукой, не знаю, как это сделать. Нет ничего проще. Кто уже не может писать правой рукой, может писать левой; кто не может писать руками, может писать ногами. Даже если правая рука у тебя парализована, а левая нога все больше распухает, ты все еще можешь писать. Не важно, что ты не видишь того, что пишешь. Не важно, что ты не понимаешь того, что пишешь. Пиши. По-прежнему тянется, вьется путеводная нить по горизонтально-вертикальному лабиринту страниц, ничуть не похожему на катакомбы, превращенные в подземные тюрьмы. Но твоя речь так темна, будто исходит из этих катакомб.

Послушай, Султан!..

Каково запоминание, таковы и воспоминания. Поясню тебе это примером. Если бы ты жил в эпоху, когда было изобретено кинетико-визуальное и звуковое репродуцирование, у тебя тут не было бы трудностей. Ты мог бы запечатлеть эти заметки, речь твоей памяти, включая и заимствованное у других авторов на кварцевой пластинке, на магнитной ленте, на фотоэлектрической эмульсии толщиной в одну десятитысячную волоса, и совершенно забыть об этом. Потом, случайно приведя в действие машину, ты вновь услышал бы и по известным особенностям узнал бы эту речь как свою собственную. Ты или кто-нибудь другой продолжил бы ее; цепь не прервалась бы. Но это будущее, в котором такое место займут машины и приборы, еще не повернуло вспять и не пришло в дикую страну, которую ты любишь и ненавидишь, ради которой ты живешь и за которую умрешь.

Написанное в Книге Воспоминаний должно быть предварительно прочитано. Иначе говоря, должно вызвать в памяти все звуки, соответствующие памяти о слове, а эти звуки в свою очередь должны вызвать в памяти смысл, который не заключен в словах, но был связан с ними движением мысли в определенный момент, когда слово узрело себя через посредство вещи, а вещь постигла себя через посредство слова. Симпатически, как сказал бы ты. Это симпатическое чтение.

Второе, обратно направленное чтение раскрывает то, что скрыто в самом тексте, сначала прочитанном, а потом написанном. Таким образом, мы имеем дело с двумя текстами, причем отсутствие первого необходимо означает наличие второго. Ведь то, что ты пишешь сейчас, уже содержится, уже заранее дано в читаемом тексте, в невидимом подтексте.

Продолжай писать. Впрочем, это не имеет никакого значения. Ведь в конечном счете то неведомое, удивительное, страшное, что таится в человеческом существе, еще не выражено в словах или в книгах и не будет выражено. По крайней мере до тех пор, пока не исчезнет это проклятье, язык, как исчезают, развеиваются наваждения. Пиши же. Хорони себя в буквах.

Постой, Султан! Погоди минутку!..

Он опять повалился наземь. Вот он мало-помалу стушевывается, расплывается, словно подшучивая надо мной. Остается только голый череп. Потом и он уходит в землю. Исчезает.

Я очень устал. Все оттого, что растабарывал с нелепой тенью собаки.

Пять раз в каждое столетие бывает месяц, самый короткий в году, когда луна сбивается с панталыку. Таким месяцем был прошлый февраль, безлунный февраль. А потом разразилась августовская буря — та самая, что сбросила меня с лошади во время моей последней вечерней прогулки. Упав навзничь, я отчаянно барахтался, пытаясь выбраться из вязкой, засасывающей грязи. Дождь решетил мне лицо. Это был не обычный дождь, а ливень, плотный, сильный, ледяной. Капли расплавленного свинца, в одно и то же время горячие, как огонь, и холодные, как изморозь. Крупные и тяжелые, они, как пули, летели со всех сторон, и от них у меня звенело в костях и по телу пробегали судороги. Вороной, озаряемый белыми отсветами молний, бесстрашно двинулся дальше. Верхом на нем в развевающемся на ветру плаще, как всегда, высоко держа голову, ехал Он, оставляя меня за спиной и в то же время копошась в грязи, извергая рвоту, выкрикивая приказания и мольбы, визжа, как побитая собака, под лавиной воды. После упорных, героических усилий, на какие не способен ни один жук, опрокинутый на спину, мне удалось перевернуться, и, лежа ничком, я продолжал врукопашную биться с трясиной. Наконец я сумел встать, тяжелый от грязи и отчаяния. Всю ночь я бродил по городу, опираясь на подобранный сук. Я не решался приближаться к Дому Правительства из страха перед собственной стражей. Блуждал по самым пустынным кварталам, кружа, как слепой, снова и снова возвращаясь в тот же тупик, на тот же перекресток. Бродяга, Верховный Нищий, Великий Побирушка, какого не видел свет. Одинокий. Несущий на плечах бремя своей опустошенности. Одинокий, без очага, в чужой стране. Одинокий. Старик от рождения, чувствующий себя более мертвым, чем мертвец. Обреченный безжизненно жить до последнего вздоха. Одинокий. Без семьи. Одинокий, старый, больной, не нужный ни одной собаке. Хватит, ублюдок! Перестань выть, как собака. Раз уж ты только тень, научись по крайней мере вести себя, как человек. Дождь стих. Царила полная темнота. И в переулке полная тишина. Тогда я сказал себе: единственный выход из тупика — сам тупик. Я пошел дальше, опираясь на сук. Встретился с патрулем. Стой! Кто идееет! Никтооо! —ответил я беззвучным голосом. Парооль! — крикнули мне, и послышался лязг затворов. Родина! — отозвался мой голос в этих телах, пропитанных дождем и патриотизмом. Где живешь? — не унимался капрал. Не имею постоянного местожительства! — сказал я. Как ты набрался смелости выйти на улицу в такую пору, старый мошенник? Я заблудился в непогоду, дети мои. Разве ты не знаешь, что запрещено выходить из дому после сигнала к тушению огней. Знаю, знаю, я сам отдал этот приказ. Они не поняли. Обругали меня. Да, да, дети мои, я прекрасно, знаю, что нельзя выходить после сигнала к тушению огней. Но во мне уже нечего тушить. Этот старик свихнулся или пьян, сказал капрал. Пусть идет. Ступай, старик, проспись у кого-нибудь в сенях, раз у тебя нет дома! Смотри не попадайся нам больше!

Я пошел на дрожащий свет, забрезживший в конце улочки. Это не был еще свет зари. Я узнал кабачок Оррего. Дверь была открыта. Я поколебался, зайти или нет. Наконец решился. Кто мог узнать меня в таком виде? Шпионы — набитые дураки. Я знаком спросил стакан водки. Ну и собачья погодка, кум! Вы, видно, промокли до костей, начальничек! — попытался кабатчик завязать разговор. Я только показал рукой на горло. А, понимаю, кум, у вас даже голос пропал! Я бросил ему кварто. Монета упала на пол между мешками и ящиками. Оррего стал на колени и, выставив зад, принялся искать ее. Куда к черту закатилась проклятая! Я вышел, слыша за спиной ругательства по адресу разбитого под Трафальгаром монарха [351] испанского короля Клрла IV. , чей профиль был вычеканен на кварто.