Аугусто Бастос - Я, верховный

Капитулянта Кабаньяса вызвали из его эстансии Кордильера — только для того, чтобы выяснить, что он собирается делать. Послали сказать ему: присоединитесь к борьбе за свободу родины. Примкните к патриотам, собравшимся вместе с войсками в казармах. Он имел наглость ответить, что приедет, только если его призовет губернатор Веласко. Но Веласко уже не был губернатором, и у него не осталось даже свеч для своих собственных похорон. Вскоре он попадет в тюрьму вместе с епископом Панесом и самыми видными людьми из числа испанцев, которые не прекращали составлять заговоры. Испарились и другие виновники капитуляции на Такуари: Грасия бежал на север в надежде заручиться поддержкой португальцев. Хорош! Гамарра ответил, что примкнет к нам только при условии, что мы не пойдем против Государя. Он даже имел нахальство написать это слово с большой буквы. Безнадежный дурак! Он хотел совершить революцию, не восстав против государя, — спечь маисовую лепешку без маиса.

На остальных военных, казалось бы лояльных, тоже нельзя было положиться. С момента образования Первой Правительственной Хунты они старались постоянно держать в страхе правительство, чтобы путем угроз заставлять его плясать под свою дудку, а не бороться за благо страны. Вместо того, чтобы заниматься общественными делами, они проводили время в игре, устраивали парады и празднества — словом, веселились напропалую. Помпеи и баярды. Хунты упивались звоном своих шпор и собственным пустозвонством. Щеголи. Шаркуны и волокиты. Бодливые козлы. Фанфароны. Затянутые в свои блестящие мундиры, с блестящими от пота лицами, они уже видели себя в блеске славы, глядясь в кривое зеркало воображения, которое они принимали за зеркало истории. Они сами себе присваивали военные звания, наряжаясь в подражание бывшему губернатору то бригадными генералами, то драгунскими полковниками. Еще в колониальные времена они блистали этими военными доблестями. Прокурор Марко де Бальдевино, завзятый портеньист, писал о них в своем докладе Ласаро де Рибере: навсегда остались в памяти невыносимые притеснения, которым подвергались патриоты со стороны военных, живших за их счет и превратившихся в настоящий бич провинции.

Они торговали всем на свете, чтобы покрывать расходы, которых от них требовала неуемная страсть к показной пышности, еще возросшая теперь, когда они были не только военными, но и правителями. Так, для того чтобы удовлетворить это смехотворное пристрастие к показному блеску, они, злоупотребляя своим положением, за крупные суммы выпускали на свободу государственных преступников. Не зная толком, что такое национальная независимость, права гражданина и политическая свобода, они допускали, чтобы их подчиненные совершали повсюду тысячи актов произвола. В особенности в деревне — главной вотчине этих насильников.

В Икуамандийю один капитан, зарекомендовавший себя пылким революционером, захотел объяснить крестьянам, что такое свобода. Он произнес перед ними пустопорожнюю шестичасовую! речь, а после всех его разглагольствований священник, сказал, что свобода — это не что иное, как вера, надежда, любовь, Потом, они взялись под руки и отправились пьянствовать в командансию, откуда посыпались приказы об арестах, варварских расправах и несправедливых притеснениях во имя высоких истин, которые они только что провозгласили.

Управлять для этих революционеров значило незаконно арестовывать людей, иногда действуя анонимно и навлекая на других подозрение в этом произволе, осуждать или освобождать их, повинуясь низкой злобе или корыстолюбию. Без конца кричали о патриотизме; тем, кто прикрывался этим щитом, все было позволено; они могли удовлетворять свои страсти, совершать преступления, творить любые бесчинства.

В то время дело обстояло так. Войска почти целиком состояли из самых невежественных и самых дурных людей в стране. Убийц, отъявленных преступников, взятых из тюрем. Безнаказанные, всевластные в своей форме, они считали, что им позволено всячески оскорблять и унижать мирных граждан. Если крестьянин, проходя мимо солдата, забывал снять шляпу, его избивали саблей. Потом стали утверждать, будто это я ввел недостойный обычай здороваться, обнажая голову, хотя такое приветствие само по себе не столько знак уважения к вышестоящим, сколько символическое обезглавливание приветствующего. Ведь в этой стране, где солнце стоит над головой двадцать четыре часа в сутки, широкополая шляпа составляет часть человеческого организма. Но не было никакой возможности искоренять этот унизительный обычай наших соотечественников, не расстающихся со своими огромными соломенными шляпами.

Еще хуже солдат вели себя офицеры. Без малейшего уважения к своему званию и должности они вмешивались в споры между крестьянами, пуская в ход палку, когда недоставало доводов или терпения. А так как почти все офицеры и унтер-офицеры были родственниками членов Хунты или командиров главных военных частей, последние оставляли без внимания самые скандальные беззакония.

Напрасно я, входя в Хунту, пытался положить конец этим безобразиям. Я дважды выходил из нее, обескураженный тщетностью усилий, которые я прилагал, чтобы обуздать своих товарищей по правительству. Я переехал к себе на чакру, чтобы следить за ними на расстоянии. Управление страной было полностью парализовано. В отсутствие пьяных хозяев в курульные кресла * усаживались их конюшие. Зачеркни «курульные кресла». Зачеркни «конюшие». Напиши: конюхи этих ничтожеств, возомнивших себя великими людьми, не хуже их решали бы вопросы государственной важности. Хуже было уже нельзя. Дела не делались. Зато граждане бесчестно обворовывались, а добыча честно делилась между сообщниками. Так же, как теперь водится у вас. Зачеркни последнюю фразу. Я не хочу, чтобы они уже ясно представляли себя на скамье подсудимых.

Оба раза, когда я предоставлял хлыщей из Хунты самим себе, они сами просили меня вернуться. Блистательный председатель, мой двоюродный брат Помпей-Фульхенсио, Баярд-Кавальеро, фарисей Фернандо де Мора написали мне... Какой датой помечено это письмо, Патиньо? 6 августа 1811, сеньор. Твердо уповая на Ваше великодушие, мы берем на себя смелость обратиться к Вам в настоящем письме с нижайшей просьбой. Поскольку наши познания весьма уступают нашему рвению, мы не нашли иного выхода, как умолять Вашу милость вернуться к кормилу корабля, которое нынешняя буря в слепой ярости вырвала у нас из рук. Иначе пропала родина и революция. По-прежнему горячо любящие Вас товарищи.

Ненадолго прервав свои развлечения и празднества, председатель Хунты пишет мне почерком малограмотного, как бы дружески хлопая меня по плечу: давайте помиримся, дорогой соотечественник и родственник, и ведите снова государственный корабль, чтобы он не пошел ко дну, опрокинутый злыми ветрами, и не пропали даром все наши усилия.