Аугусто Бастос - Я, верховный

Я с таким же успехом использовал мираж и в других случаях. На севере, когда имел дело с бразильцами. На юге, где сталкивался с войсками Артигаса, с коррентинцами, с бандами из Бахады и Санта-Фе. Мои командиры прекрасно знают механизм рефракций. Когда враг наступает в пустыне или в болотистой местности, они приказывают отступать. Намеренно заставляют бежать свои войска. Противник, преследуя их, углубляется в раскаленные пески или заболоченные низины. Прячась в дюнах или в осоке, парагвайцы оставляют за собой образ своего войска. Таким образом, на расстоянии оно становится одновременно воображаемым и реальным. Обманчивые перспективы создают видимость чуда. Захватчики продвигаются вперед. Притаившиеся парагвайцы ждут. Захватчики стреляют. Парагвайцы имитируют смерть на далеком экране. Захватчики бросаются на «трусов гуарани». Но все уже исчезло. В течение многих дней, на протяжении многих лиг захватчиков вводит в заблуждение все тот же мираж. Изумленные непостижимым наваждением, они ломают голову, каким образом парагвайские пехотинцы, при всем их проворстве, и кони, пусть горячие, как огонь, и легкие, как дым, могут исчезать в одно мгновение вместе с телами убитых. Эта борьба с призраками изнуряет их. Наконец парагвайцы окружают захватчиков и, с ревом обрушившись на них со всех сторон неудержимой лавиной, уничтожают в мгновение ока. Враги умирают, унося с собой ужасное видение, которое ирония делает еще более дьявольским.

Осечки не бывает. Тут нужны только хорошая выучка и способность чутьем улавливать параллаксы и углы падения света, которая у этих людей в крови. Они могли бы даже обходиться без оружия, потому что эффект этой кровавой шутки смертоноснее пуль. Всякое слово в сфере своего действия создает то, что выражает, говорил француз и чувствовал себя чудотворцем, держа перо с видом кудесника, взмахивающего волшебной палочкой. Я не испытываю такой уверенности в себе, вооружаясь своей перламутровой дубинкой, изготовленной в тюрьме. На всякий случай я снабжаю своих солдат ружьями и патронами. Хотя я нетороват, потому что небогат. Только пехотные карабины правофланговых, которые проходят ближе всего к помосту с балдахином для официальных лиц, — настоящее оружие. Остальное подделки, деревянные ружья. И пушки тоже бутафория: они вырублены из стволов тимбо, дымного дерева, цветом похожего на железо и легкого, как дым. Вот оно, мое секретное оружие! Что касается личного состава, то численность войск, которые вот уже тридцать лет дефилируют на парадах, не достигает и трех тысяч человек. Они проходят строевым шагом мимо трибуны. Огибают квартал Мерсед. Спускаются во рвы Бахо. Проходят мимо голого и пьяного чурбана [253] Речь идет о дереве палоборачо, что в переводе с испанского и значит «пьяный чурбан». По-видимому, такое название оно получило за бутылкообразную форму ствола, резко сужающегося к кроне. в Саму’у-пере. Доходят до кладбища и церкви Сан-Франсиско в квартале Тику-Туйа. Потом сворачивают на Камино-Реаль, направляются снова к Мерсед и опять проходят тем же порядком мимо помоста. А хвоста колонны так и не видно.

Имперский посланец проявляет поразительную выносливость. Нечеловеческую. Антропоидную. Но долго он не выдержит. Он уже сдает. Он не спал трое суток, пока шли празднества на улицах и переговоры в Доме Правительства. Вчера вечером давали представление в Театре Бахо, а сразу после него, на рассвете, началась негритянская церемония с целованием руки. Она кончилась, когда солнце уже стояло высоко. Африканская кровь оказала себя. Негры без передышки танцевали перед портретом императора, установленным в чаще триумфальных арок. А теперь гремит военный парад, и это будет продолжаться до самого заката.

Голова Корреа да Камары свешивается с золоченых шнуров. Бесполезная амуниция. Время от времени он еще выпрямляется. Пытается смеяться над своим положением. Но легкие в этом смехе не участвуют. А порой он хранит молчание. Сидит, высунув язык, и пускает молочно-белую слюну. Я сбоку смотрю на него. Он выглядит так же, как вначале. Один глаз. Половина лица (хотя на нем нет лица). Половина тела. Одна рука. Одна нога. Перегревшись на солнцепеке, он слегка дрожит; вот-вот его хватит солнечный удар.

Один круг занимает час шесть минут в соответствии с графиком парада, который я вычертил с точностью до миллиметра. Таким образом, за двенадцать часов войска в своем непрерывном движении покрыли расстояние ровно в двадцать шесть лет [254] Время единоличного правления Франсии (1814—1840). . Крохотные, четко очерченные фигурки, разбитые на шесть батальонов, шагают как заведенные в одном и том же направлении. Красная пыль. Завораживающая вибрация отсветов. Монотонная поступь пехоты. Послушайте, Корреа, вам не кажется, что мои войска почти так же многочисленны и так же хорошо вооружены, как армия Наполеона? Имперский эмиссар не отвечает. Зеленая струйка стекает с его лошадиных губ на грудь, пачкая переливающийся камзол.

У меня мало друзей. По правде говоря, я никогда не раскрываю душу присутствующему другу, распахиваюсь только перед отсутствующим. Я имею в виду не только тех, кто далече, но и тех, кого уже нет или еще нет. Один из них — генерал Мануэль Бельграно. В иные ночи он приходит ко мне. Теперь уже свободный от забот, от воспоминаний. Не надо открывать дверь, чтобы он вошел. Я скорее чувствую его присутствие, чем вижу его. Он присутствует и в моем отсутствии. Ни малейший шум не предвещает его появления. Он просто здесь. Я мысленно поворачиваюсь на бок. Генерал здесь. Чудовищно распухший, не столько от водянки, сколько от горя, Бельграно парит на пол-ладони от земли. Он занимает половину с половиной не-комнаты, а моя распухшая нога остальное помещение. Не имея надобности тесниться, мы занимаем во времени больше места, чем в этой жизни нам отведено в пространстве. Доброй ночи, дорогой генерал. Он слушает меня и по-своему отвечает мне. Человек-туманность слегка шевелится. Вы хорошо себя чувствуете? Он говорит, да. Дает мне понять, что, несмотря на наше несходство во многих отношениях, он хорошо себя чувствует возле меня. Я нахожу в вас, шепчет он, то, что больше всего ценил в людях: мудрость, строгость нравов, правдивость, искренность, независимость, патриотизм... Ладно, ладно, генерал, не будем говорить друг другу учтивости, учитывая, что теперь это уже не идет в счет. Наше несходство, как вы говорите, не так уж велико. Погруженные в эту темноту, мы не отличаемся друг от друга. Между неживыми царит абсолютное равенство. Значит, слабый и сильный равны. Тем не менее я предпочел бы жить, пусть жизнью простого пеона. Вспомните, Ваше Превосходительство, утешает меня генерал пустым утешением Горация: Non omnis moriar [255] Не весь я умру (лат.). . А, кухонная латынь! — думаю я. Изречения, годящиеся только для похоронных речей. Беда в том, что никто не постигает, каким образом деяние переживает нас. Ни те, кто верят в потустороннее, ни мы, верящие только в посюстороннее. О, altitudo! [256] Высь (лат.). — сказал мой гость, и его слова отдались в каменных стенах... udo... udo... udo... Когда эхо смолкло, заглушенное жужжанием мух, на нас снова снизошла тишина глубин. Я желаю только, генерал, чтобы вы не отчаялись в идеях вашего Мая, как я отчаялся в нашем безыдейном Мае, что и побудило меня действовать революционно. Вы помните, что вы сами посоветовали мне так действовать в одном из писем? Воспоминание много значит. Память о деяниях имеет больше значения, чем сами деяния. Наши души-яйца общались не нуждаясь для этого в голосе, в словах, в письме в мирных и военных договорах, в торговых сделках. Сильные в своей высшей слабости, мы проникали в суть вещей Мы обладали безграничной мудростью. Беспредельной истиной. Ведь теперь для нас не было границ и пределов.