Эдвард Форстер - Избранное: Куда боятся ступить ангелы. Рассказы и эссе

— Смеяться над любовью?

— Да. Разберите ее по косточкам. Скажите, что я сумасшедшая, или хуже — что он плебей. Повторите все, что говорили, когда в него влюбилась Лилия. Именно такой помощи я жду от вас. Я осмеливаюсь сказать вам все это потому, что хорошо отношусь к вам, и потому, что вы — человек без страстей, вы смотрите на жизнь как на спектакль. Вы не участвуете в ней, а лишь находите ее смешной или прекрасной. Поэтому я и доверяюсь вам в надежде, что вы излечите меня. Мистер Герритон, ну разве это не смешно? — Она было засмеялась, но испугалась и заставила себя остановиться. — Он — не джентльмен, не христианин, в нем нет ни одного хорошего качества. Он не делал мне комплиментов и не проявлял особой почтительности. Но он красив, и этого оказалось достаточно. «Сын итальянского зубного врача, мальчик со смазливым личиком». — И она опять повторила, словно произнося заклинание против страсти: — Ах, мистер Герритон, разве это не смешно! — Потом, к его облегчению, расплакалась. — Я люблю его и не стыжусь. Я люблю его, но еду в Состон, и, если мне не удастся хоть изредка поговорить о нем с вами, я умру.

Выслушав столь дикое признание, Филип сумел в этот момент думать не о себе, а о ней. Он не стал сокрушаться, не стал даже говорить с ней участливым тоном, ибо видел, что она этого не вынесет.

Требовался легкомысленный ответ, она сама просила — легкомысленный и насмешливый. Да он и не в силах был дать другой.

— Быть может, это и зовется в книгах «мимолетным увлечением»?

Она покачала головой. Даже такой вопрос причинил ей страдание. Насколько она знала себя, ее чувства, однажды разбуженные, оставались неизменными.

— Если бы я видела его постоянно, быть может, я и помнила бы, что он такое на самом деле, — возразила она. — Или же постепенно он состарился бы. Но я не решусь пойти на такой риск, поэтому теперь ничто не изменит меня.

— Что ж, если увлечение пройдет, дайте мне знать. — В конце концов, почему бы ему не сказать то, что он хотел?

— О да, вы-то узнаете сразу.

— Но прежде чем запереться в Состоне… так ли уж вы уверены?..

— В чем? — Она перестала плакать. Он обращался с ней именно так, как ей было нужно.

— Что вы и он… — Филип горько усмехнулся, представив их вместе. Опять жестокая и коварная шутка античных богов, какую они, например, проделали когда-то с Пасифаей. Прошли века культуры и благородных устремлений, а миру все равно не избежать таких ловушек. — Я хотел сказать — что у вас с ним общего?

— Ничего. Кроме тех случаев, когда мы были вместе.

Опять лицо ее залилось краской. Филип отвернулся.

— Каких же это случаев?

— Когда я считала вас слабым и равнодушным и сама отправилась за ребенком. Тогда все и началось, если я вообще могу установить начало. А может быть, началось в театре, когда он слился для меня с музыкой и светом. Но поняла я это только наутро. Только когда вы вошли к Джино в комнату, я поняла, почему была так счастлива. Позже, в церкви, я молилась за всех нас, не за что-то новое, а чтобы все осталось как есть — он не разлучался бы с сыном, которого любит, а вы, я и Генриетта благополучно выбрались бы оттуда — и чтобы мне больше никогда не пришлось видеть его или разговаривать с ним. Тогда я еще могла преодолеть свое чувство, оно только надвигалось, как кольцо дыма, оно еще не окутало меня.

— Но по моей вине, — серьезно проговорил Филип, — он разлучен с ребенком, которого любил. А из-за того, что моя жизнь подвергалась опасности, вы вернулись и снова увидели его и говорили с ним.

Чувство ее было даже значительнее, чем она воображала. Никому, кроме него, не было дано охватить все происшедшее целиком. А для этого ему пришлось глядеть со стороны, удалившись на громадное расстояние. Филип даже сумел порадоваться, что однажды ей довелось держать любимого в объятьях.

— Не говорите о «вине». Вы ведь теперь мне друг навеки, мистер Герритон. Только не занимайтесь благотворительностью и не вздумайте перекладывать вину на себя. Перестаньте считать меня утонченной. Вас это все время смущает. Перестаньте так думать.

При этих словах она вся словно преобразилась, и уже неважно было, утонченна она или нет. В постигшей Филипа катастрофе ему открылось нечто нерушимое, чего она, источник этого «нечто», отнять уже не могла.

— Повторяю, не занимайтесь благотворительностью. Если бы он захотел, я бы, вероятно, отдалась ему телом и душой. И на том кончилось бы мое участие в спасательной экспедиции. Но он с самого начала принимал меня за существо высшее, за богиню, — это меня-то, которая боготворила все в нем, каждое его слово. И это меня спасло.

Глаза Филипа были прикованы к колокольне Айроло. Но видел он прекрасный миф об Эндимионе. Эта женщина осталась богиней до конца. Никакая недостойная любовь не могла ее запятнать, она стояла выше всего, и грязь не могла ее коснуться. Событие, которое она считала столь низменным и которое для Филипа обернулось катастрофой, было поистине прекрасным. И на такую Филип поднялся высоту, что без сожаления мог бы сказать ей сейчас, что он тоже боготворит ее. Но какой смысл говорить? Все чудесное уже совершилось.

— Благодарю вас, — вот все, что он позволил себе сказать. — Благодарю за все.

Она взглянула на него с нежностью, ибо он скрасил ей жизнь. В эту минуту поезд вошел в Сен-Готардский туннель. И они поспешили в купе, чтобы закрыть окно, а то, чего доброго, Генриетте попадет в глаз уголек.

Мальчик жил в Сербитоне, на Букингем-паркрод, в Пихтовой сторожке № 28, и часто с недоумением разглядывал старый дорожный указатель, что стоял почти напротив их дома. Он спросил как-то у матери, зачем тут столб, и она ответила, что это просто шутка, которую много лет назад придумали гадкие шалуны, и что полиции давно пора бы убрать указатель. Ибо у столба были две странности: во-первых, дорога, на которую указывала стрелка, вела прямо в тупик, а во-вторых, на ней выцветшими буквами было выведено: «На небеса».

— А кто же были эти шалуны? — спросил он.

— Твой отец, по-моему, говорил, что один из них писал стихи, потом его исключили из университета и вообще он плохо кончил. Но все это было очень давно. Спроси-ка лучше у отца, но он скажет то же, что и я, — столб поставили ради шутки.

— И он совсем ничего не означает?

Она послала сына наверх переодеться в праздничное платье; к чаю были приглашены Бонсы, и ему предстояло подать на стол блюдо с тортом.

Натягивая узкие брюки, он вдруг подумал, не лучше ли расспросить об указателе мистера Бонса. Отец, хоть и добряк, всегда потешался над сыном — просто катался от хохота, когда он или другой ребенок задавал вопросы и вообще пытался открыть рот. А мистер Бонс был добрый и серьезный. Он жил в красивом доме и давал читать книги, к тому же он был церковным старостой и кандидатом в члены муниципального совета; он щедро жертвовал в пользу Общедоступной библиотеки, состоял президентом Литературного общества, и у него гащивали даже члены парламента — словом, он был мудрейшим человеком на всем белом свете.