Джозеф Конрад - Прыжок за борт. Конец рабства. Морские повести и рассказы

Француз-капитан окликнул судно, не добился вразумительного ответа и, удостоверившись через подзорную трубу, что люди на палубе не похожи на зачумленных, решил послать лодку. Два офицера поднялись на борт, выслушали серанга, попытались расспросить араба и ровно ничего не поняли, но, конечно, было очевидно, что произошла катастрофа. Они очень были удивлены, обнаружив труп белого человека, лежащий на мостике.

«Fort intrigués par се cadavre» — сильно заинтересованы этим трупом, — как сообщил мне много лет спустя один пожилой французский лейтенант, с которым я встретился случайно в Сиднее, в каком-то кафе. Он прекрасно помнил дело «Патны». Замечу, что это дело удивительно противостояло забывчивости людей и все смывающему времени; казалось, в нем была какая-то жуткая жизненная сила, оно не умирало в памяти людей, и слова о нем срывались с языка. Я имел сомнительное удовольствие сталкиваться с воспоминаниями об этом деле часто, годы спустя, за тысячи миль от места происшествия; оно всплывало неожиданно в беседе, обнаруживалось в самых отдаленных намеках. Вот, например, и сегодня вечером речь зашла о нем. А ведь я здесь единственный моряк. У меня эти воспоминания не умерли. Но если двое людей, друг с другом не знакомых, но знающих о «Патне», встретятся случайно в каком-нибудь уголке земного шара, между ними непременно завяжется разговор об этой катастрофе.

Раньше я никогда не встречался с этим французом, а через час распрощался с ним навсегда; казалось, он был не особенно разговорчив — спокойный, грузный парень в измятом кителе, сонно сидевший над стаканом с какой-то темной жидкостью. Погоны его слегка потускнели, гладко выбритые щеки были желты; он имел вид человека, нюхающего табак. Не знаю, занимался ли он этим, но такая привычка была бы ему к лицу. Началось с того, что он протянул мне через мраморный столик номер «Хом Ньюс», который мне не был нужен. Я поблагодарил. Мы обменялись несколькими замечаниями, совершенно незаметно завязался разговор, и француз сообщил мне, как они были «заинтригованы этим трупом». Выяснилось, что француз был одним из офицеров, поднявшихся на борт.

В кафе, где мы сидели, можно было получить самые разнообразные иностранные напитки, имевшиеся в запасе для заглядывающих сюда морских офицеров. Француз глотнул из стакана темную жидкость, похожую на лекарство, — вероятно, это был самый невинный cassis à l'eau, — и, глядя в стакан, слегка покачал головой.

— Impossible de comprendre — vous concevez, — сказал он как-то небрежно и в то же время задумчиво.

Да, я легко мог себе представить, как трудно им было понять. На канонерке никто не говорил по-английски настолько, чтобы разобраться в истории, рассказанной серангом. Вокруг двух офицеров поднялся шум.

— Нас обступили стеной. Толпа стояла вокруг этого мертвеца (autour de се mort), — рассказывал он. — Приходилось заниматься самым неотложным делом. Эти люди начинали волноваться… Parbleu!

Своему командиру он посоветовал не прикасаться к перегородке — слишком ненадежной она казалась. Быстро раздобыли они два кабельтова и, взяв «Патну» на буксир, потащили ее вперед кормой. Это было не так глупо, ибо руль слишком поднимался над водой, чтобы можно было им воспользоваться, а этот маневр ослаблял давление на переборку, которая требовала, как им выразился он, крайне осторожного обращения (éxigeait les plus grands menagements).

Я невольно подумал о том, что мой новый знакомый, должно быть, имел решающий голос в совещании о том, как поступить с «Патной». Он производил впечатление человека не очень расторопного, но на него можно было положиться, к тому же он был подлинный моряк. Но сейчас, сидя передо мной со сложенными на животе толстыми руками, он походил на одного из деревенских священников — спокойных, нюхающих табак и внимающих исповеди крестьян. Ему бы следовало носить потертую черную сутану, застегнутую до самого подбородка, а не китель со жгутами и бронзовыми пуговицами. Его широкая грудь мерно поднималась и опускалась, пока он рассказывал мне, что то была чертовская работа, и я-де, как моряк (en votre quality de marin), легко могу это себе представить. Закончив фразу, он слегка наклонился всем корпусом в мою сторону и, выпятив бритые губы, с присвистом выдохнул воздух.

— К счастью, — продолжал он, — море было гладкое, как этот стол, и ветра было не больше, чем теперь здесь…

Тут я заметил, что здесь действительно невыносимо душно и жарко. Лицо мое пылало, словно я был еще молод и умел смущаться и краснеть.

«Naturellement» они направились в ближайший английский порт, где и сняли с себя ответственность, bien merci…

Он раздул свои плоские щеки.

— Заметьте (notez bien), — все время, пока мы тянули их на буксире, два матроса стояли с топорами у канатов, чтобы перерезать их в случае, если судно…

Он опустил тяжелые веки, поясняя смысл этих слов.

— Чего вы хотите! Делаешь то, что можешь (on fait се qu'on peut), — на секунду он ухитрился выразить покорность на своем массивном неподвижном лице.

— Два матроса… тридцать часов они там стояли. Два! — он приподнял правую руку и вытянул два пальца.

То был первый жест, сделанный им в моем присутствии. Это дало мне возможность заметить зарубцевавшийся шрам на руке, след ружейной пули, а затем — словно зрение мое благодаря этому открытию обострилось — я увидел рубец старой раны, начинавшийся чуть-чуть ниже виска и прятавшийся под короткими седыми волосами на голове, — рубец от удара копьем или саблей. Снова он сложил руки на животе.

— Я пробыл на борту этой, этой… память мне изменяет (s'en va). Ah! «Pattna». C'est bien ça. «Pattna». Merci. Как все забывается. Забавно. Я пробыл на борту этого судна тридцать часов…

— Вы! — воскликнул я.

Спокойно глядя на свои руки, он слегка выпятил губы, но на этот раз не присвистнул.

— Нашли нужным, — сказал он, бесстрастно поднимая брови, — чтобы один из офицеров остался на борту и наблюдал (pour ouvrir l'oeil)… — он вздохнул, — и сообщался посредством сигналов с канонеркой, понимаете? Таково было и мое мнение. Мы приготовили свои лодки к спуску, а я на «Патне» также принял меры… Enfin… сделали все возможное. Тридцать часов. Они дали мне чего-то поесть. Что же касается вина, то хоть шаром покати, — нигде ни капли.

Каким-то непонятным образом, не изменяя своей инертной позы и благодушного выражения лица, он ухитрился выразить свое глубокое возмущение.

— Я, знаете ли, когда дело доходит до еды и нельзя получить стакана вина… я ни к черту не годен.

Я испугался, как бы он не завел речь на эту тему, так как хотя он не пошевельнулся и глазом не моргнул, но видно было, что это воспоминание его сильно раздражало. Но он как будто тотчас же о нем позабыл. Они сдали судно «портовым властям», как он выразился. Его поразило то спокойствие, с каким судно было принято.