Анри Барбюс - Огонь. Ясность. Правдивые повести

— Уж не сумасшедший ли этот Мартен?

— Ну, что вы! Конечно, нет! — дружным хором ответили его коллеги.

Все же для очистки совести вызвали в качестве эксперта главного полкового врача — заслуженного чиновника с пятью золотыми нашивками, каждый день обедавшего с генералом.

— Мартен? Разумеется, симулянт. Случай бесспорный.

И военный трибунал приговорил обоих подсудимых к расстрелу. На этот счет был получен секретный приказ: высшее командование считало необходимым снять с опрометчивого генерала малейшую тень вины за неудачное наступление. Кроме того, всегда бывает чрезвычайно полезно дать острастку нижним чинам. Именно так и вершили суд в трибуналах за все четыре года войны: приказы начальства всегда ставились выше фактов, а престиж офицеров выше такой презренной мелочи, как правда.

Мартен совсем не понимал, что над ним творят. Он от души веселился, паясничая и приплясывая в зале заседания трибунала (кстати сказать, прежде в этом зале плясали на балах), и так же он вел себя после суда, когда обоих приговоренных повели обратно в тюрьму.

Но когда сумасшедшего заперли в камере, лицо его дрогнуло и на нем появилось какое-то странное выражение. Казалось, впервые перед ним раздвинулась завеса житейской обыденности, он смутно увидел сложные ее причины и пытался их понять. В глазах, на которых слезы выступали только от бездумного, безудержного смеха, замерцала искра сознания, и они заволоклись тоской и скорбным недоумением.

Свидетелем этого пробуждения мысли был только Жоэль: приговоренных оставили вместе.

Как я уже говорил, они совсем не ладили друг с другом. Но вот бунтовщик Жоэль, кипевший гневным возмущением, поднял голову и увидел, что сумасшедший весельчак со страхом озирается вокруг.

Мартен спросил упавшим голосом:

— Что ж это такое! Ни черта не могу понять.

И сердце подсказало суровому бунтовщику Жоэлю блестящую мысль — он ответил:

— Да ты что ж, не видишь разве? Позабавиться хотят.

Мартен поверил, заулыбался, отпустил какую-то шутку, и начало трагедии сгладилось.

Но через несколько минут сумасшедший опять нахмурился и упрямо спросил:

— А заперли нас зачем?

— Ты думаешь — это тюрьма? Малость похоже, конечно, — шутливым тоном ответил Жоэль (у него даже хватило мужества весело усмехнуться при этих словах). — Но это только так, с виду. Просто, брат, убежище тут устроили. Хотят солдата от опасности уберечь.

Король шутников, ставший теперь по уму малым младенцем, мгновенно поверил нелепой выдумке и расцвел улыбкой.

И вот так Жоэль, продолжая дело утешения, начатое в порыве безотчетной жалости к несчастному обломку человека, которого «правосудие» обрекло на казнь вместе с ним, посвятил ему последние часы своей жизни. Он отдался этой задаче всем сердцем, не давал себе забыться ни на минуту, следил за каждым своим словом, и ясный разум невинно осужденного оберегал покой безумной души такого же невинного смертника.

Голова у Мартена работала очень плохо, но все же он говорил себе, что не сделал ничего дурного, и такая уверенность облегчала Жоэлю его роль в жалкой и великой комедии, которая разыгрывалась в уголке этой подлой войны.

Рано утром их повели на расстрел со всеми установленными церемониями. Приговоренные шли посредине целого взвода вооруженных конвоиров.

— Почему это столько солдат и все в парадной форме? — спросил Мартен, вновь готовый поддаться страху.

— Да ведь нынче парад. Или ты забыл? Видно, у тебя в голове клепки расклеились.

Мартен широко раскрыл глаза.

— Сейчас, брат, будет церемония всем на заглядение, — разъяснял Жоэль самым естественным и бодрым тоном (но крепко сжимая кулаки), стараясь усыпить подозрения Мартена.

В поле, перед двумя врытыми в землю столбиками, выстроился весь полк во главе с полковым командиром и майором-мясником Экенфельдером; оба сидели на конях, вылощенные, выбритые, сверкая золотыми галунами и блеском лакированных сапог.

— А что это они читают? — насторожившись, спросил Мартен.

— Как «что»? Речь по бумажке читают.

— Они про нас говорят. Разве не слышишь?

— Ну а как же? Ведь мы с тобой подвергались опасности, да еще какой!

Подошел полковой священник. Он услышал этот разговор и, все угадав, поспешил отойти в сторонку. Стыдясь своего участия в казни невиновных, он с готовностью сократил ритуал «напутствия» и только тихо прошептал «аминь», не решаясь взглянуть на смертников.

Когда у них сорвали с шинелей несколько пуговиц и суконные погоны с номером полка, Жоэль сказал:

— Ну вот, мы с тобой теперь штатские люди. Отвоевались. Уволены вчистую. И теперь уж навсегда.

Он сказал это так уверенно, что Мартен перестал тревожиться и заинтересовался рядами развернувшегося батальона.

Наконец их разлучили, но перед этим Жоэль еще успел сказать:

— Это, брат, проводы. В твою честь устроили, за то, что ты так хорошо веселил солдат.

И Мартен поверил: ведь он и в самом деле дарил солдатам веселье.

— Ишь ты как! — смущенно пробормотал он.

— А сейчас будет самое главное, — сказал Жоэль с убежденным видом. — Это, знаешь, ну как его… ну, будут стрелять. Сейчас сам увидишь.

И чудовищная комедия разыгралась так, как он сказал, Жоэля убили первым. Блеснула линия огней, и залпом его опрокинуло, словно картонную мишень. Быть может, в последнее мгновение у Мартена мелькнула мысль о страшной действительности этой войны и всего нашего мира. Но сказать это с уверенностью нельзя. Да и мгновение это было таким кратким. Мартен рухнул навзничь как подкошенный, будто градом пуль вдавило его безумную голову в землю. И когда полк повели церемониальным маршем мимо казненных, я увидел это жалкое тело сломанного паяца. Лицо его было размозжено, но оно все еще смеялось. Смех навеки застыл в изуродованных, бесформенных чертах, привычный, жуткий смех. Мартен и в смерти остался чудовищной карикатурой веселости своего народа.

Вместе с Жоэлем его бросили в широкую яму, где уже лежали трупы французов, которых изрешетили немецкие, а иных и французские пули.

И, может быть, именно тело Мартена, этого несчастного безумца, вырыли из земли и похоронили в главном пролете Триумфальной арки. Быть может, это его могильную плиту попирают ногами многочисленные почитатели славы, и министры произносят над нею речь о мировой цивилизаторской миссии Франции, о святости войны, а он смеется немым, навеки застывшим смехом в черном аду их цивилизации.

— А все оттого, что не везло и не везло мне, — объяснял красивой девушке солдат-отпускник.

Впрочем, это и без слов было видно по его внешности. От долгих привычных несчастий бедняга съежился, иссох, глядел исподлобья, и все его движения злая судьба обкорнала, как крылья птицы. Этакое тусклое существо! Лишь одни глаза, мерцавшие на смуглом унылом лице, еще не утратили яркости — два черных-черных пятнышка, наудачу брошенные кистью неумелого живописца на плоский темноватый кружок. Цвет лица у него, казалось, вылинял так же, как и солдатское сукно потрепанной шинели. А неуклюжую фигуру будто сложили кое-как шаловливые детские руки из облезлых деревянных кубиков, кирпичиков и пирамидок.