Анри Барбюс - Огонь. Ясность. Правдивые повести

— Заткните ему глотку! Все равно как. Во что бы то ни стало! — дрожа мелкой дрожью (должно быть, от гнева), сказал офицер старшему унтеру.

Унтер втянул голову в плечи, злобно зарычал и нырнул в темноту. И вдруг настала тишина, гробовая тишина пала на равнину.

На рассвете унтер привел команду обратно в окопы и, рапортуя капитану, доложил:

— Одного надо исключить из списков.

— Досадно, — ответил капитан, дороживший своими людьми. Заметив кровь на галуне унтер-офицерской нашивки, он спросил: — Вы ранены?

— Никак нет, господин капитан. Напротив! Сам ножом поработал.

— Ах так! Хорошо, — заметил капитан, угадывая какую-то удачную выходку.

Бютуар дремал, прикорнув на дне окопа — всего десять шагов в длину и один в ширину. Здесь обосновался небольшой отряд, высланный в боевое охранение. Свернувшись калачиком, солдат Бютуар забился, как сурок, в какую-то яму, похожую на илистое, еще не высохшее дно старого колодца, а еще больше на бочку. Время от времени он просыпался, ворочался, зевал, ерзал, отодвигался от стенки окопа, прячась в самый угол, где потемней, и снова погружался в дремоту. У него было грубое красное лицо.

Рядом с ним, тесно прижавшись друг к другу, сидели на корточках его товарищи и толковали меж собой. Воздух над окопом был наполнен диким воем — там мчались навстречу друг другу тысячи немецких и французских снарядов, — одни мимо Суассонского собора, на юг, другие — на север, в сторону каменоломен Пасли. Два урагана стали неслись высоко над землей — один на север, другой на юг, — два урагана ревели, не зная усталости, незримые, как сама смерть.

А в окопе Постер рассказывал о том, как он доругался с жадюгой кабатчиком:

— Понимаешь, наливает он мне — будто кот наплакал. Я ему и говорю: что ж теперь, выходит, и на бутылку посмотреть нельзя?

Тем временем Панно доканчивал какую-то длинную историю:

— Вот где, дружище, была жратва! Чин по чину: тут тебе и тарелочка, и черпачок, ковырялочка опять же, а перед тобой — две скляночки, и нераспечатанные.

В разговор вступил его сосед Амоше:

— Сижу это я со стопочкой, — глотку, значит, прополаскиваю. Меня, знаешь, не больно-то приятели угощают: сам пью, сам и похмеляюсь.

В другом конце окопа Плюмети показывал карточные фокусы.

— Видишь, червонный король? — говорил он, вытаскивая карту из колоды. — Раз! Вот тебе и семерка пик.

Солдаты только ахали от изумления.

После этого небольшого отступления разговор вновь вернулся к предметам более существенным.

— Ну и заложили мы в тот раз — дай боже! — продолжал Панно. — Меня споить, сам поди знаешь, как трудно, — добавил он, не обращаясь ни к кому в особенности. — Так вот в тот раз я был в порядке, доложу я вам.

Между тем Постер, страшно довольный своей находчивостью, продолжал бубнить:

— Что же это, говорю я ему, кто ж так наливает? Стало быть, нельзя уж и на бутылочку взглянуть?

Поначалу Бютуар слушал невнимательно, но потом навострил уши, обратил к рассказчикам свое опаленное солнцем, немытое, обросшее лицо, похожее на уродливую маску, и вступил в разговор. Беседы такого рода интересовали его чрезвычайно. Бютуар был хороший солдат и славный парень, но за ним водился грешок — любил он поесть, а еще больше выпить: он денно и нощно прикладывался к фляжке и даже забывал всякую меру. Бютуар, конечно, понимал, что поступает неразумно, но понимал лишь после того, как во фляге не оставалось ни капли, а кошелек пустел, — убыль вполне закономерная, но неизменно приводившая его в изумление. После выпивки всегда наступало раскаяние. Бютуар качал головой и, нахмурив брови, сокрушенно причитал: «Зря это я! Зря!» — и слова эти звучали более покаянно, чем у иных верующих молитва: «Господи, помилуй мя, грешного!» Даже когда Бютуар бывал сильно на взводе, он, прежде чем заснуть, благоговейно вспоминал жену Адель и милый сердцу далекий садик, где цвели китайские астры вокруг врытого в землю столика.

В это время из щели в стенке окопа, такой узкой, что ее можно было занавесить носовым платком, показались сначала ноги, а потом и сам командир боевого охранения, сержант Метрёр:

— Славно, славно, ребята, хорошо поете! А вот кто сегодня ночью со мной в дозор пойдет?

— Я пойду, сержант… — сказал Бютуар.

— И я!.. И я!.. — раздались голоса.

Когда стемнело, Бютуар влез в свою нору, как улитка в раковину, и начал неторопливо готовиться: осмотрел винтовку, проверил, хорошо ли завязаны шнурки башмаков. Над ним меркло небо с россыпью бледных звезд и ракет, среди которых с ревом проносились снаряды тяжелых орудий.

В эту минуту откуда-то из голой, безлюдной равнины возникло несколько темных фигур, с какой-то ношей в руках. Они неуклюже спрыгнули в окоп, загремев бидонами; солдатам принесли обед.

В шестистах метрах позади их узкой траншеи проходили передовые линии французских войск, занявших позиции у Сен-Кристофа; впереди каких-нибудь сто шагов отделяли пост от реки Эн, а на другом ее берегу стояли немцы. Ни одного хода сообщения не было прорыто к окопу. Он затерялся среди равнины, как островок в море. Пробраться туда или уйти оттуда можно было только с наступлением темноты. В этом поле попадались лишь мертвецы — с каждым днем они все больше погружались в землю и наконец исчезали в ней, а живые люди походили тут на призраков.

Дежурные принесли чечевичную похлебку и вино. Бютуар подошел к ним: накануне он заплатил за свою долю. Ему не хотелось чечевицы, он наполнил флягу и поставил ее рядом с собой, не завинтив крышку. Круглое око смотрело на него так умоляюще, что Бютуар не выдержал — выпил для начала самую малость, капельку, так только — попробовать.

А фляга была знатная, двухлитровая. Таких на фронте было раз, два — и обчелся. Бютуар купил ее у одного марокканца и так ловко выпалил ей в горлышко холостым зарядом, что ее раздуло, и теперь вместо двух литров она вмещала два с половиной. Товарищи знали об этой маленькой хитрости, но виноторговцы пребывали в неведении, вот почему, когда солдаты запасались спиртным под краном винной бочки где-нибудь в тыловом кабачке, Бютуару всегда недоливали меньше, чем другим.

Когда в сумерках сержант Метрёр окинул придирчивым взглядом четырех солдат, отправлявшихся с ним в дозор, Бютуар, прислонившись к стенке окопа, постарался твердо стоять на ногах и делал вид, что у него ни в одном глазу. Но когда добровольцы, цепляясь руками и коленями за бруствер, выкарабкались из траншеи и пошли гуськом по равнине, Бютуара, который шел замыкающим, совсем развезло, и он брел в темноте, оступаясь и размахивая руками, словно поминутно проваливался в воду. Лишь несгибаемая воля, крепкая, как стальной стержень, помогала ему не упасть. Чтобы он, Бютуар, да сплоховал? Не было того и не будет!