Анри Барбюс - Огонь. Ясность. Правдивые повести

В окружающем мраке захмелевший солдат старался бесшумно ступать по рыхлой земле; в правой руке он нес винтовку, несколько на отлете — не ровен час, выстрелит, — а левой крепко сжимал ножны со штыком, чтобы не гремело. Он изо всех сил таращил глаза, боясь потерять из виду спину впереди идущего, — она маячила в полутьме смутным, причудливым пятном, то расплывалась, то сужалась, нелепо двоилась и троилась у него в глазах.

На свежем воздухе хмель разбирал его все сильнее, мысли туманились, как пасмурное небо над головой, а ноги словно налились свинцом. Всего десять минут, не больше, шли они вдоль реки, чуть ниже гребня длинного холма, круто сбегающего к воде, а Бютуар уже против своей воли замедлил шаг, все сильнее отставал и, наконец, оказался далеко позади своих товарищей. Он с ужасом понял, что засыпает на ходу.

Сознание долга и смутный страх перед заслуженным наказанием подстегнули его. Он выругался вслух, подбадривая самого себя, сделал еще несколько шагов и, совсем отчаявшись, хотел было позвать товарищей, но крик замер у него в груди: говорить в полный голос, кричать, когда лишь мрак и безмолвие служили им ненадежной защитой от смерти! Боже милостивый!

Бютуар остановился, и сразу сон одолел его, бороться больше не было сил. Спотыкаясь, он взобрался на вершину откоса и опустился на корточки. Совсем разнежившись, Бютуар что-то ласково бормотал, обращаясь к винтовке, и, как всегда в трудную минуту, думал о своей жене Адели. Вспомнились ему погожие дни за околицей деревни, густая, напоенная солнцем зелень садов; вспомнил он зимнее утро, заиндевелое поле за родной фермой, прозрачный ледок на лужах, сваленные в кучу вязанки хвороста; представилось ему, как идут мимо односельчане и одежда их, запорошенная снегом, похожа на бумагу в черных крапинках.

Мало-помалу сонное оцепенение сковало Бютуара, мысли его стали мешаться, хотя он и пытался еще собрать их последним усилием воли; отяжелевшие веки смежились сами собой, и он заснул.

Через некоторое время он проснулся, преследуемый чудовищным кошмаром; голову словно сдавило обручем, виски ломило, его мучили изжога и голод; он не сразу сообразил, где он находится и как сюда попал.

Но в это мгновение из жуткой тьмы до него донесся какой-то звук. Бютуар насторожился. Изощренный слух солдата, привыкшего ходить в ночной дозор, невольно ловил каждый шорох, несмотря на сумятицу в мыслях. Должно быть, этот звук и разбудил его — так чуток сон бывалого дозорного. Бютуар почувствовал приближение опасности.

Подавляя невольный стон, он пополз по траве, с трудом двигая непослушными руками и ногами. Словно над бруствером гигантского окопа, Бютуар высунулся над гребнем холма, обрывающегося прямо к реке, — в глазах у него рябило, голова пылала, в ушах стоял какой-то странный звон.

Прямо перед ним уходил вниз крутой, почти отвесный откос: в густой темноте не было видно, где кончается круча, но где-то далеко внизу тускло мерцала вода, а еще дальше, на том берегу, смутно белела узкая лента дороги для тяги судов бечевой; ясно было видно, как по белесой полосе, длинной петлей изогнувшейся вдоль излучины реки, двигалось в ночном безмолвии несколько теней — немецкий патруль.

Патруль исчез в таинственных недрах решетчатой громадины, повисшей над черной, как деготь, рекой. Мост Пасли. Бютуар столько раз видел этот мост ночью, что сразу узнал его, хотя все еще был во власти хмельного дурмана.

Но тут, несмотря на шум в ушах и сумбур в голове, он снова услышал, на этот раз еще ближе, все тот же звук. Бютуар стал напряженно вглядываться в темноту и вдруг увидел совсем недалеко от себя, шагах в двадцати ниже по обрыву, немецкого солдата: он медленно карабкался вверх на четвереньках.

Тараща глаза в колыхавшемся мраке, Бютуар смотрел, как немец лез все выше и выше, прямо на него; потом он поднял винтовку, лежавшую перед ним, навел ее, почти не целясь, на темную фигуру и спустил курок. Немец ткнулся в Землю и застыл.

Выстрел гулко прокатился в ночной тишине. Сразу успокоившись и чувствуя, что хмель начинает улетучиваться, Бютуар затаил дыхание и прислушался. Отдельные ружейные выстрелы, словно перекликаясь, прогремели один за другим в отдалении, озарив там и сям темноту красноватыми вспышками. Затем все стихло.

Так прошло добрых четверть часа. За это время от пережитого волнения в голове у Бютуара заметно прояснилось. Луна, подернутая серой дымкой, проглядывала сквозь черные тучи, бросая на землю мутный свет. Разгоряченное лицо Бютуара охватила резкая ночная прохлада, и он окончательно протрезвел, осталась только какая-то вялость.

Он решил обыскать убитого. А там можно будет и назад податься, к себе в отряд, — долгое ли дело? Бютуар был доволен: кто теперь упрекнет его в том, что он отбился от своих!

Бютуар стал на четвереньки и, соблюдая все предосторожности, пополз к гребню холма, выбрасывая перед собой винтовку. Он перевалил через вершину на животе, чтобы меньше выделяться, и начал спускаться по склону, не выпуская из рук винтовки. Вскоре он добрался до убитого немца. Да, здорово он его разделал: залитая кровью голова была похожа на разбитое яйцо, и между осколками черепа Бютуар ощутил упругую мякоть мозга. Привычными движениями солдат начал ощупывать одежду убитого и его оружие. Вдруг он глухо вскрикнул и отпрянул назад. «Что такое?» Словно потеряв рассудок, Бютуар вскочил на ноги с солдатской каской в руках и испустил дикий вопль в зловещей тишине непроглядной ночи, — он забыл о том, что может накликать на себя смерть, забыл обо всем на свете.

Он убил француза! Потрясенный, охваченный ужасом, Бютуар не отходил от мертвого тела до самого рассвета.

Он рыдал, сжимая голову руками, бил себя кулаком в грудь и живот, в отчаянии поднимал руки к небу и твердил как потерянный:

— Я убил его с пьяных глаз. Не напейся я — разве б я его убил!

Вот беда-то какая! Ну, откуда он взял, что это немец? Ниоткуда. Просто так, с бухты-барахты: лезет солдат по обрыву с берега реки, — стало быть, немец, вот он и выпалил по нему в упор. А ведь даже в темноте, ночью, ни за что не спутаешь своих с чужими. Это все вино, будь оно неладно!

Бютуар снова опустился на землю. Невыразимый ужас и отчаяние терзали его. Ему казалось, что перед ним разверзлась бездна, он молил небо сжалиться над ним, его бросало то в жар, то в холод. Что делать, как быть? Первым его движением было — броситься на пост и во всем признаться. Он встал, шагнул раз, другой, третий. Он знал, что сказать сержанту, — эти слова вертелись у него на языке:

— Сержант, я последняя скотина, нет мне прощения!

Но тут же какая-то неодолимая сила заставила его вернуться к телу убитого. Он бросился на землю рядом с ним, трогал его руками, тряс его, приподнял с земли, прижал к себе.