Анри Барбюс - Огонь. Ясность. Правдивые повести

И, однако, в силу известного закона, по которому одинаковые причины порождают одинаковые следствия, интерес к войне — дело не вчерашнего дня, а сегодняшнего или даже завтрашнего. Разве только в один прекрасный день возьмут и искоренят эти причины.

Как бы то ни было, но, для того чтобы перейти к нашему повествованию, скажем, что именно война интересовала компанию офицеров, зашедших провести вечерок в мирной обстановке южного кафе, в той привычной тяжелой духоте, которая кажется сотканной из табачного дыма и испарений кофе.

Происходило это в Антибах, несколько лет тому назад, еще в те годы, когда этот городок, самый очаровательный и самый живописный из всех городков Средиземноморского побережья, еще не был изуродован строениями, загромоздившими его центральную площадь, когда не снесли еще старинных укреплений и еще не проступала повсюду столь явственно, как сейчас, язва спекуляции.

Один из этих офицеров, лейтенант Беранже 3-го пехотного полка, стоящего в Антибах, расчувствовался, вспоминая военные годы, и начал делиться своими переживаниями с двумя собеседниками — майорами. К воспоминаниям лейтенанта Беранже отчасти примешивалась гордость… Этому вояке было чем похвалиться; еще бы, он собственноручно добивал прикладом раненых немцев.

Но батальонный командир Матис, который теперь был начальником лагерей в Кане, имел на две нашивки больше, чем лейтенант Беранже. Значит, он мог рассказать побольше лейтенанта.

Второй майор, человек совсем иного склада, дословно запомнил не имеющую себе равных исповедь майора Матиса {19} .

— В ту пору, — начал Матис, — я был еще в чине капитана и командовал ротой. Происходило это во время февральского наступления во Флери. В балке близ Пудриера мы захватили в плен двести немецких солдат. Когда бой окончился, я выстроил безоружных немцев в два ряда; двадцать человек я велел отвести в сторону, а сто восемьдесят послал обратно в окопы. Я дал приказ их перещелкать. Мои люди заколебались было, но, повинуясь решительному приказу, бросились на пленных.

Здесь я прерву монолог майора Матиса, мне хочется поразмыслить немного над его словами и дать вам время тоже вдуматься в смысл этой беседы, — представьте себе кафе в Антибах, мраморные квадратные столики, изредка хлопает дверь, пропуская редких посетителей, в углу несколько типичных провинциальных фигур, добродушный официант неторопливо семенит по залу, на подносе позвякивают тесно составленные стаканы, а над всем этим нависли слова, которые я привел выше.

Это блатное словечко «перещелкать» майор Матис употребил в качестве некоего словесного фокуса, чтобы избежать слишком точного рассказа о гнусной бойне. А в действительности это означало вот что: безоружные, дрожащие, жалкие, обезумевшие от ужаса люди, единственное преступление которых заключалось, очевидно, лишь в том, что они повиновались приказу своих начальников, были выстроены во рву — сто восемьдесят человек, — представьте себе длину этой шеренги, — и вот другие люди, вооруженные ножами и штыками, набрасываются на эти молодые тела, режут и кромсают их холодно, «без азарта», если тут допустимо воспользоваться спортивным термином.

Нетрудно вообразить себе эту сцену. Зверский приказ отдан. Солдаты колеблются. Убить толпу в сто восемьдесят неизвестных человек вот так, в упор — это уж чересчур, это не всякому под силу. Майор не случайно упомянул об этих колебаниях, — они делают ему честь, ведь его воля все-таки восторжествовала. Не послушайся его солдаты — престиж начальства был бы подорван. Надо, чтобы послушались. Он грозит, он сулит награды. Интересно, что он делал в это время: размахивал руками, топал ногами? Что-нибудь выкрикивал? Но вот один солдат не выдержал и пошел, он решился схватить стоящего перед ним живого человека, перерезал ему глотку или, быть может, вонзил ему в живот штык. За ним ринулся второй, третий — все они не выдерживали, охваченные гнусным, тяжелым опьянением, возбужденные криками, которые испускала эта плоть, еще живая и развороченная до кишок.

Майор Матис продолжал свой рассказ вот в каких выражениях:

— Их всех перебили. Когда я привел двадцать пленных, полковник сказал: «А я полагал, что вы взяли в плен целый батальон!» Я ему ответил: «Я взял двести пленных, но сто восемьдесят остались там навсегда»: Тогда полковник поморщился: «Смотрите не хвастайтесь этим, как бы ваш орден не пролетел!» — «Вот уж действительно помеха!» — ответил я. И верно, меня представили скоро к награждению.

Для начала капитана Матиса назначили командиром батальона, и с тех пор не один гарнизон мог любоваться, как он торжественно носит на груди орден Почетного легиона, если только уместно употреблять здесь слово «почетный». Впрочем, это в порядке вещей для цивилизации, которая по всему миру истребляет безоружные народы под тем предлогом, что они, мол, дикари.

В свое время я опубликовал в прессе этот случай, пожалуй, один из наиболее гнусных в наши проклятые времена. Господа из «Гражданского прогресса» {20} были взволнованы, а «Лига прав человека» воздевала к небесам длани. «Это нетерпимо, — сказали господа из «Гражданского прогресса» {21} и «Лиги прав человека», — требуется произвести самое срочное расследование и принять меры: либо наказать майора Матиса, либо писателя-клеветника». И «Лига прав человека» взялась за дело. Этого я, признаться, не ожидал. Через несколько лет я запросил «Лигу» о судьбе дела. Мне ответили… что «Лига» жаждет заняться этой историей и займется ей, если я представлю еще и других свидетелей, ибо я назвал только одного свидетеля, а на сей случай имелась еще в Риме подходящая поговорка, согласно которой одного свидетеля недостаточно. Testis unus, testis nullus [17].

Напрасно я доказывал, что мой свидетель не простой свидетель, а тоже военный, в чине майора, что сообщенные им факты были в его же присутствии публично рассказаны самим виновником и что, больше того, после обнародования этого факта, который привлек к себе внимание, не последовало никакого опровержения. «Лига» ответила величественным молчанием.

Что ж, ее дело. Но доколе убийцы, подобные майору Матису, будут держать в своей власти легионы?

В ночь с 11 на 12 декабря 1917 года вокзал небольшого французского городка Модана, расположенного близ итальянской границы, кишел народом.

То на перроне, то в залах ожидания вдруг, как призраки, появлялись пассажиры, до странности, до жути схожие между собой. Та же унылая одежда того же убогого покроя — все на один лад. Многие казались больными: кто сутулился, кто волочил ногу. Даже самые беспечные лица уродовала маска грязи и усталости; только несколько ожидающих выглядели обычными людьми.