Анри Барбюс - Огонь. Ясность. Правдивые повести

Призовите на помощь воображение, и пусть оно живыми красками представит вам картину моего отчаяния на этом необычайном поле битвы. Я при всех рвал на себе волосы, бил себя кулаком в грудь и горько корил себя, зачем не проверил патронов, но кто же мог подумать, что в холостых патронах окажутся пули. Я рыдал, стонал, кричал, что теперь я навеки опозорен. Потом пошел прочь, пошатываясь, едва держась на ногах, заявив, что отдам себя в руки судебных властей, или же еще хуже… покончу счеты с жизнью, потому что я виновник этой нежданной ужасной катастрофы, стоившей жизни двенадцати хозяевам нефтяных участков.

Ко мне в мой маленький домик прибежал приятель, и я у него на глазах, как лев в клетке, метался из угла в угол и кричал, что наложу на себя руки. Тут пришли и другие, а я все выл, как сумасшедший: «Убью, убью себя!» Но друзья принялись уговаривать меня, приводили всякие разумные доводы, и я наконец немножко успокоился.

Началось следствие. Полнейшее сходство пачек патронов заряженных и патронов холостых и стечение обстоятельств, из-за которого было вполне возможно их спутать, оказались настолько очевидными, что моя героическая самозащита, — отважные утверждения о моей невиновности, — взяла верх в глазах шерифа над возникшими подозрениями, и обвинение с меня было снято.

Но я все-таки смотался из тех краев, сразу же устроился на должность заведующего юридическим бюро крупной нью-йоркской фирмы и получил весьма солидный оклад.

Когда я уже был в Нью-Йорке, мне стало известно, что все племя индейцев взбудоражено — «подул ветер гнева», и десять уцелевших хозяев нефтяных источников, того и гляди, выкинут какую-нибудь неприятную штуку. Главным смутьяном и подстрекателем к бунту, как выяснилось, был один из краснокожих нефтевладельцев — Гарри Чалый Конь. Он осмелился открыто обвинять компанию в предумышленном истреблении индейцев из-за того, что она не желает делиться с ними прибылями.

И вдруг наглец куда-то исчез… А на одиннадцатый день его нашли мертвым в автомобиле, брошенном на дороге; все тело у него было продырявлено пулями.

Как вы думаете, сколько еще осталось? Девять? А вот и нет!.. Ошиблись в счете. Ни одного не осталось. В тот же день, как этого буяна нашли убитым, все племя в ужасе мигом свернуло свои вигвамы, собрало своих лошадей, свой скарб, женщин, ребятишек и бежало в горы. Краснокожие навсегда очистили место, и бледнолицые их братья стали полными хозяевами нефти.

И что же! Теперь, когда я переселился в Англию, а с Соединенными Штатами распростился навсегда, ибо в этой стране посягнули на самое священное право человека, на свободное его право утолять сколько влезет спиртными напитками свою жажду, — теперь, когда я (скажу вам по секрету) готов даже возвратиться в лоно церкви, на путь веры и благочестия, я вдруг узнаю из газет, что дело об индейцах все-таки раскопали через три года и будут его разбирать в суде города Талсы. Да благословит господь и судей и свидетелей, но мне-то что? Чего ради я еще должен интересоваться всякими старыми историями?

Мистеру Пью явно хотелось еще что-то сказать, и, не утерпев, он изрек с какой-то гордостью:

— Если даже когда-нибудь и дознаются, кто отравил, кто расстрелял индейцев… ну что ж… виновники как за каменной стеной. За это в суд их не потащат. Поверьте мне, уважаемый, — добавил Билль Пью на прощанье и, в виде заключения, — на свете только люди искусства одарены богатым воображением и умеют довести задуманную интригу до конца.

Жила на свете скромная сельская учительница {47} , к которой вечно жались ребятишки, как цыплята к наседке. Была она тоненькая, как тростинка, и волосы у нее были иссиня-черные.

В ранней юности в глазах ее светились отблески рая, и кто знает, она, возможно, не раз слышала голоса ангелов.

Из школьных окон виднелась колокольня лотарингской церкви в Оделонкуре, а от нее рукой подать до той часовенки в Домреми, под сенью которой росла пастушка, чем-то напоминавшая нашу пастушку, охранявшую не стадо овец, а шумный выводок ребятишек. Но Жанна д’Арк жила пятьсот лет тому назад, во времена Карла VII, а Луиза — при Наполеоне III.

Воспитали ее люди прямодушные, и сама она от природы была прямодушной, так что в конце концов отрешилась от суеверий, прогнала прочь былые призраки. Отныне ее верой стала сама жизнь со всем, что есть в ней чудесного и ужасного. Ее мечты, ее милосердие, ясные ее глаза открывались теперь навстречу человеческому горю, и она уже равнодушно внимала волшебным сказкам, которыми религия века и века слепит и баюкает больших детей. Ее вера переменила русло. Ее святость вросла в живую жизнь.

Она видела теперь не долину слез, а подлинное горе бедняков, и им она посвятила всю себя, отдала свою жизнь борьбе за освобождение народа. Ее любовь к угнетенным вылилась в ненависть к деспоту, который тогда порабощал Францию.

Перед началом и после окончания уроков ученики пели вместе с ней «Марсельезу». Как-то в воскресенье, когда священник, отправлявший службу, провозгласил с раззолоченного амвона многие лета Наполеону, в молитвенной тишине деревенского храма вдруг послышался шум — застучали по каменным плитам маленькие деревянные башмаки. Это гурьбой бросились прочь из церкви перепуганные и растерянные ученики Луизы, потому что она внушила детям, что молиться за императора — страшный грех.

Ее вызвали к префекту, взбешенные инспекторы и прочие чиновники грозили ей. Но, видно, волшебные сказки, сказки ее детства пригодились — они научили ее не бояться демонов, пусть даже они являются перед вами в человеческом обличье.

Она мужественно продолжала воспитывать будущих граждан. Но ей не терпелось переехать в Париж и там приложить свои силы к большому делу воспитания людей.

Она переехала в Париж, — ведь она была из тех, которые не только мечтают, но и действуют, даже тогда, когда их мечта неосуществима.

Это были годы исторического перелома, в «городе света» создавалась крупная промышленность, происходила невиданная концентрация капиталов, золото разжигало лихорадку наживы. Париж кружило в вихре безудержного разгула, наслаждений, разврата, повсюду торжествовал дурной вкус новоиспеченных богачей. Биржа стала тяжелым каменным сердцем Парижа, а владыками его, — конечно, после финансистов, нынешних принцев крови, — были куртизанки, распутники, а из художников — льстецы и шуты.

Ниже этого слоя, слоя светских людей, находился другой, знавший настоящую нужду, и работали здесь по-настоящему настоящие художники и ученые. А еще ниже был третий слой, слой сознательно жертвующих собой людей, заговорщиков и мечтателей, — это были республиканцы. В их сердцах горела ненависть к империи и к императору. Там были люди различной политической окраски, были идеалисты, были даже самые настоящие буржуа, но они составляли объединенный фронт против общего врага, против чудовища — против императора.