Жозе Эса де Кейрош - Преступление падре Амаро. Переписка Фрадике Мендеса

Дверь заскрипела, и в щелке мелькнули синие очки и черный чепец доны Жозефы. Она больше не в силах была сидеть на кухне и в приступе неудержимого любопытства сошла на цыпочках вниз и приложила ухо к замочной скважине. Но толстая суконная портьера внутри кабинета была задернута, на улице разгружали дрова, и голосов не было слышно. Тогда почтенная сеньора решилась войти: надо же поздороваться с сеньором настоятелем.

Но тщетно ее проницательные глазки, спрятанные за темными стеклами, рыскали по толстому лицу брата и по бледным чертам Амаро. Оба священника были непроницаемы, как закрытые ставнями окна. Падре Амаро даже нашел в себе силы заговорить в легком тоне о ревматизме декана и о слухах, будто секретарь Гражданского управления женится… Затем после короткой паузы он поднялся, сообщив, что сегодня у него к обеду отменное фрикасе из свиных ушек, — и дона Жозефа, терзаясь бессильным любопытством, вынуждена была смотреть, как он выходит; уже из-за портьеры донесся его голос:

— Так до вечера! Увидимся у Сан-Жоанейры, не так ли, дорогой учитель?

— До вечера.

И каноник, не сказав более ни слова, продолжал писать. Дона Жозефа не утерпела. Некоторое время она бродила, шаркая шлепанцами, вокруг своего брата, потом спросила:

— Что-нибудь случилось?

— Случилось, сестрица! — отвечал каноник, стряхивая перо. — Умер король дон Жоан Шестой!

— Грубиян! — крикнула дона Жозефа и пошла прочь, провожаемая безжалостным хихиканьем своего брата.

В тот же вечер в нижней гостиной у Сан-Жоанейры — в то время как наверху полумертвая от ужаса Амелия с треском разыгрывала вальс «Два мира» — оба священника, сидя рядышком на канапе под темной картиной, на которой смутно вырисовывалась рука пустынника, нависшая над мертвым черепом, долго шушукались; наконец они наметили план действий: прежде всего необходимо разыскать исчезнувшего Жоана Эдуардо; Дионисия, женщина с редким нюхом, обшарит все закоулки города и обнаружит нору, куда забился зверь; не медля ни минуты — ибо время не терпит — Амелия напишет ему письмо… Всего несколько слов: ей стало известно, что он жертва интриги; она питает к нему прежнюю дружбу и считает себя его должницей; пусть он придет поговорить с ней. Если молодой человек заартачится, что мало вероятно (каноник берет это на себя), то ему посулят место в Гражданском управлении, чего нетрудно будет добиться от Годиньо, поскольку он под башмаком у своей жены, а та — верная раба падре Силверио.

— Но что скажет Натарио? — сказал Амаро. — Ведь он ненавидит конторщика.

— Ах да! — вдруг воскликнул каноник, хлопнув себя по колену. — Совсем забыл! Так ты еще не знаешь, что случилось с падре Натарио?

Амаро не знал.

— Он сломал ногу! Упал с лошади!

— Когда?

— Сегодня утром. Я сам только что узнал. Сколько раз я ему твердил: «Коллега, эта кобыла когда-нибудь натворит бед». И натворила! Да какую беду! Теперь он не скоро встанет… А я-то совсем позабыл! Даже дамам ничего не сказал.

Наверху эта печальная новость вызвала глубокую скорбь. Амелия закрыла рояль. Дамы начали перебирать в памяти все лекарства, какие надо будет послать страдальцу, наперебой предлагая корпию, вату, мазь от монахинь Алкобасы, полпузырька бальзама от монахов из монастыря под Кордовой… Надо было также похлопотать о вмешательстве свыше; каждая из дам вызвалась употребить все свое влияние на любимых святых: дона Мария де Асунсан помолится святому Елевферию, с которым очень сблизилась в последнее время; дона Жозефа Диас обещала привлечь к болезни Натарио внимание Марии и Елизаветы, дона Жоакина Гансозо взяла на себя святого Жоакина.

— А вы, менина Амелия? — спросил каноник.

— Я?…

Она побледнела, скорбя всей душой о том, что теперь, в расплату за свои грехи и заблуждения, утратила полезную дружбу Богоматери и не может пустить в ход свое влияние на небесах, чтобы вылечить ногу падре Натарио. И это было для нее самое тяжкое наказание, самая горькая печаль с тех пор, как она полюбила падре Амаро.

Несколько дней спустя, в доме звонаря, Амаро уведомил Амелию о плане каноника Диаса. Но сначала он ее подготовил, предупредив, что тот все знает…

— Он знает, но будет хранить секрет, как тайну исповеди, — прибавил он, чтобы успокоить ее. — И кроме того, они с твоей маменькой тоже не святые… Так что все остается в семье.

Затем он взял Амелию за руку и, глядя на нее с нежностью, как бы заранее сострадая ее неминуемому горю, сказал:

— А теперь выслушай меня, дорогая. Только не огорчайся. Это необходимо, тут все наше спасенье…

Но едва он заикнулся о браке с конторщиком, Амелия пришла в бурное негодование.

Никогда! Лучше смерть! Как?! Сделал ее матерью, а теперь хочет подсунуть другому? Что она — тряпка, которую можно поносить, а потом подарить нищему? Сначала ее заставили выгнать человека из дому, а теперь она должна унижаться, звать его обратно, стать его женой? Ну нет! У нее тоже есть гордость! Рабов выменивают, ими торгуют, но это в Бразилии!

Ей стало жаль себя. Ах, он больше не любит ее, наскучил ею! Ах, за что, за что она такая несчастная! Амелия бросилась ничком на кровать и разразилась громким плачем.

— Тише, тише, ведь на улице услышат! — в отчаянии твердил Амаро, тряся ее за руку.

— Пусть слышат! Какое мне дело! Я выбегу на улицу, и пусть все узнают, что я в положении, что это сделал соборный настоятель, а теперь хочет меня бросить!

Амаро, бледнея от злобы, с трудом сдерживал желание ударить ее. Нарочито спокойным, лишь слегка дрожавшим голосом он уговаривал:

— Ты сама не знаешь, что говоришь, дорогая… Ну, додумай: могу я на тебе жениться? Нет! Так чего же ты хочешь? Если люди заметят твое положение, если ты родишь ребенка, понятно тебе, какой будет скандал? Ведь ты себя погубишь, навеки погубишь! А что будет со мной, если дознаются? Тогда я тоже погиб. Меня лишат сана; возможно, отдадут под суд… Чем я тогда буду жить? Ты хочешь, чтобы я умер от голода?

Он сам расчувствовался при мысли о нищете и лишениях, ждущих извергнутого из сана священника. Нет, это она, она его не любит! Он всегда был с ней так добр, так нежен, а она вместо благодарности хочет теперь отплатить ему скандалом и несчастьями…

— Нет, нет! — зарыдала Амелия, кидаясь ему на шею.

И оба долго сидели, обнявшись, горько жалея себя; она плакала на плече у священника, он кусал губы, стараясь сдержать слезы, набегавшие ему на глаза.

Наконец он высвободился из ее объятий, вытер слезы и сказал:

— Да, милая, это большое несчастье для нас обоих, но ничего не поделаешь. Тебе больно; но пойми, каково мне! Я буду молча смотреть, как ты выходишь замуж, живешь с другим… Что говорить… Но от этого не уйти. Такова воля Божия.