Жозе Эса де Кейрош - Преступление падре Амаро. Переписка Фрадике Мендеса

Дождь теперь лил как из ведра. Когда падре Амаро вернулся домой, в столовой горел свет. Он поднялся наверх.

— У, как вы простыли! — сказала Амелия, пожимая ему руку и чувствуя холод осевших на его коже капелек дождя.

Она сидела за столом и шила, накинув на плечи шаль; Жоан Эдуардо рядом с ней играл в биску с Сан-Жоанейрой.

Амаро смутился. При виде конторщика он ощутил, сам не зная почему, как бы удар в сердце; то было столкновение с беспощадной действительностью. Все надежды, только что плясавшие неистовую сарабанду в его воображении, разом погасли, померкли. Амелия в закрытом темном платье сидела рядом со своим женихом, склонясь над целомудренными пяльцами, при свете семейной керосиновой лампы!

И все вокруг казалось таким благонравным: стены, оклеенные обоями в зеленых листочках, буфет со сверкающей фарфоровой посудой из Виста-Алегре, симпатичный пузатый кувшин для воды, старенькое фортепьяно, едва державшееся на своих трех точеных ножках; любимая вещица Сан-Жоанейры — подставка для зубочисток; уютная семейная игра в биску, под привычные шутки и прибаутки. Все так прилично!

Амаро разглядывал жирные складки кожи на шее Сан-Жоанейры, словно ища на них следы поцелуев каноника. «Уж ты-то, — сомнений нет! — ты сожительствуешь со священником!» Это так. Но Амелия? Он смотрел на ее длинные опущенные ресницы, на свежие губы… Нет, конечно, она даже не подозревает о распутстве своей маменьки; или, может быть, слишком рано узнав жизнь, твердо решила устроить свое будущее надежно, отдав его под защиту узаконенной любви. Из своего темного угла Амаро долго всматривался в лицо девушки, стремясь найти в его безмятежных чертах подтверждение ее невиновности.

— Вы устали, сеньор настоятель? — спросила его Сан-Жоанейра и тут же крикнула Жоану Эдуардо: — Это же козырь, ах вы разиня!

Влюбленный конторщик был рассеян.

— Вам ходить! — то и дело напоминала ему будущая теща.

Но он тут же забывал «прикупить».

— Ах, юноша, юноша! — журила она его своим спокойным, тягучим голосом. — Бить вас некому!

Амелия шила, не поднимая головы. На ней была надета широкая черная жакетка со стеклянными пуговицами, скрывавшая формы ее груди.

И Амаро злился на нее за то, что она не отрывает глаз от рукоделия, и за то, что широкая жакетка мешает ему любоваться ее красотой. Никакой надежды, никакой. Ничто в этой девушке не принадлежит ему — ни сиянье ее глаз, ни белизна ее груди! Она желает законного брака и бережет все для другого, для этого болвана, который разнеженно улыбается, выходя с туза пик. И священник вдруг возненавидел Жоана Эдуардо люто, завистливо — за черные усы и за право любить.

— Вам нездоровится, сеньор падре Амаро? — спросила Амелия, заметив, что он беспокойно дернулся на стуле.

— Нет, — отвечал Амаро сухо.

Она слегка вздохнула и еще живее заработала иглой.

Жених, тасуя карты, сказал, что думает снять отдельный домик; разговор перешел на планы будущего устройства их семейной жизни.

— Подайте мне лампу! — крикнул Амаро Русинье.

Вне себя, он спустился в нижний этаж и, ставя лампу на комод, нечаянно увидел свое отражение в зеркале. И он показался себе противным, гадким, безобразным: гладенько выбритое лицо, круглый крахмальный воротничок, торчащий вокруг шеи, как хомут, на темени — гнусная тонзура. Он невольно сравнил себя с тем… У того черные усы, пышные волосы и полная свобода! Чего я грызу себя? Тот — нормальный человек, муж; он может дать ей имя, может дать ей дом и семью; я дам ей только порочные удовольствия и страх быть наказанной за грех. Возможно, она неравнодушна ко мне, хоть я и священник; но прежде всего, больше всего она хочет выйти замуж. И это естественно! Она бедна, красива, одинока; конечно, она стремится к прочному положению, ей нужно уважение соседок, почет от лавочников — все преимущества, какими пользуется честная женщина.

Он ненавидел Амелию, ее закрытое платье, ее порядочность!

Она дура, она не понимает, что рядом с ней, под черным подрясником, благоговейная страсть стережет ее, следует за ней по пятам, трепещет и умирает от нетерпения! Лучше бы она была такой же, как ее мать, или нет, еще распутней: бесстыдной потаскушкой в пестром наряде, из тех, что закидывают ногу на ногу и дерзко разглядывают мужчин, доступные каждому, как открытая дверь…

«Что это! Неужто я желаю, чтобы девушка была развратницей! — вдруг подумал он со стыдом, опомнившись. — Еще бы! Ведь мы, католические священники, не можем мечтать о порядочных женщинах, нам нужны проститутки. Нечего сказать, хорошее вероучение!»

В комнате было душно; он открыл окно. Все небо затянули тучи, но дождь перестал. Только уханье сов над Богадельней нарушало тишину.

И эта тьма, это безмолвие вдруг размягчили его сердце; он почувствовал, что из глубины его существа вновь поднимается прежняя любовь к Амелии — чистая, нежная, трепетная: в густой темноте ночи перед ним опять возник ее образ, проникнутый возвышенной красотой, осиянный новым светом, и вся его душа рванулась к ней в самозабвенном обожании, какое знают только ангелы, поклоняющиеся деве Марии. Он молил о прощении за то, что оскорбил ее в помыслах, он говорил, почти кричал: «Ты святая! Прости меня!»

То был блаженный миг. Амаро отрекался навсегда от плотских вожделений…

Он и сам не знал, что способен на столь утонченные переливы чувств; он дивился себе и с тоской думал: «Если бы я был свободен, каким хорошим мужем был бы для нее! Любящим, заботливым, преданным, влюбленным! Как бы я любил нашего сына, чудесного малютку, который дергал бы меня за бороду!» При мысли об этом недоступном счастье слезы выступили у него на глазах. И он в отчаянии проклял «балаболку маркизу», отдавшую его в священники, и епископа, который посвятил его в сан.

— Они погубили меня! Погубили! — твердил он, не помня себя.

В это время на лестнице послышались шаги Жоана Эдуардо и зашуршала юбка Амелии. Он подбежал к двери и стал смотреть в замочную скважину, от ревности больно закусив губу. Дверь на улицу стукнула. Амелия пошла наверх, тихонько напевая.

Порыв мистического обожания, навеянного на Амаро ночной темнотой, прошел без следа. Он лег в постель с неистовым желанием насладиться поцелуями Амелии.

Несколько дней спустя падре Амаро и каноник Диас отправились на званый обед в Кортегасу, к тамошнему аббату, жизнерадостному старику, щедро помогавшему бедным. Уже тридцать лет он служил в своем приходе и слыл лучшим знатоком кухни в епархии. Все окрестное духовенство имело возможность убедиться, как вкусно он умеет готовить потроха из дичи. Аббат праздновал день своего рождения. Падре Амаро и каноник Диас застали у него еще двоих приглашенных: падре Натарио и падре Брито. Падре Натарио был очень сухощавым и желчным священником, весьма раздражительного нрава; за злые глазки, глубоко сидевшие на изрытом оспинами востроносом лице, он получил прозвище «Хорек». Падре Натарио считался светлой головой, мастером дискуссии, а также очень знающим латинистом и человеком железной логики. О нем говорили, что у него змеиный язык! Под его опекой жили две сиротки-племянницы, и он всюду кричал о своей непомерной к ним любви, восхвалял их добродетели и имел обыкновение называть их «двумя розами своего вертограда». Падре Брито был самым сильным и самым глупым священником в епархии. Лицом, ухватками, выпиравшей из него жизненной силой он походил на крепыша-бейранца, из тех, что лихо орудуют дубинкой, выпивают в один присест бочонок вина, ловко управляются с сохой, подносят тесаные камни при постройке сараев, а в жаркие часы июньской сиесты грубо хватают девушек и валят на кучу кукурузной соломы. Сеньор декан, всегда точный в своих мифологических сравнениях, называл его «Немейским львом». {40}