Герман Гессе - Паломничество в страну Востока. Игра в бисер. Рассказы

Молча и с какой-то подавленностью глядел я то на лицо и руки моего критика, которые не были морщинистыми и вялыми, как мои собственные, а, подобно его голосу и всему его живительному облику, были молоды, упруги и полны сил; то я углублялся в изучение прекрасных орнаментов и оттенков древесных пород на шахматном столике, за которым мы сидели, два игрока, и который, вероятно, будет свидетельствовать о вкусе и любви к игре своего давно позабытого создателя даже тогда, когда мой юный партнер тоже состарится, и увянет, и устанет от слов и суждений.

Моя жена в этой беседе не участвовала, не стоило смущать молодого человека. Но теперь, когда четверть часа миновало, она появилась и подсела к нам, и под ее защитой я, в продолжение всего разговора едва ли раскрывший рот, произнес несколько слов, которые, вероятно, звучали успокоительно и примиряюще.

Как ни охотно я распрощался с юношей и как ни бесполезно было бы продолжение нашей беседы, в глубине души мне было жаль, что мне нечего дать и нечего противопоставить этому искренне ищущему человеку, кроме маски усталого старца, которому давно уже неинтересно выслушивать суждения о его книгах и тем более защищаться от этих суждений. Я охотно подарил бы ему какую-нибудь красивую вещицу на память, чтобы хоть что-нибудь приятное осталось у него от этого часа, который сам я первоначально воспринимал как нечто фатальное.

Прошел еще ряд дней и ночей, прежде чем рассеялось то дурное настроение, в которое меня повергла эта встреча, и я утешился мыслью, что упорное молчание старика и его нежелание спорить послужит этому юноше, когда ему вновь откроется дао, поводом для столь же плодотворного раздумья и медитации, как и всякое иное поведение, которым я мог бы ответствовать на его призыв.

Маульброннском монастыре, куда швабских мальчиков вот уже полтора столетия помещают в качестве стипендиатов, изучающих, дабы стать впоследствии протестантскими теологами, латынь, древнееврейский, классический и новозаветный греческий, комнаты, где занимаются эти мальчики, носят красивые, по большей части античные названия; что ни класс, то «Форум», «Афины», «Спарта», а то и вовсе «Эллада». У двух стен этой самой «Эллады» на небольшом расстоянии друг от друга помещается с дюжину конторок, за которыми семинаристы готовят свои уроки, пишут сочинения, на которых держат словари и учебники, а также фотографии родителей или сестер, а в ящике вместе с тетрадками хранят письма от друзей и родителей, любимые книги, коллекции минералов и материнские гостинцы, всегда присовокупляемые к свертку с бельем, чтобы несколько скрасить скудную монастырскую трапезу какой-нибудь баночкой конфитюра или сухой колбасой, склянкой меда или куском ветчины.

Примерно посредине стены, под взятым в рамку и застекленным рисунком, дающим классически-аллегорическое изображение идеальной женской фигуры, которая и призвана символизировать Элладу, стоял или сидел за своей конторкой году эдак в 1910-м. мальчик по имени Альфред, пятнадцатилетний сын учителя из Шварцвальда, тайком пописывавший стишки и публично превозносившийся на уроках немецкого языка за свои блестящие сочинения; наставник класса нередко зачитывал их вслух как образцовые. Во всем прочем Альфред, как это нередко бывает с поэтами, из-за чудаковатых привычек слыл малым странным и не был в классе любим; вставал он по утрам почти всегда последним в своей спальне и с превеликим трудом; единственным видом спорта, которым он занимался, было чтение, на поддразнивания он отвечал то язвительными выпадами, то обиженным молчанием и отрешенным уходом в себя.

Среди книг, которые он особенно любил и знал почти наизусть, была и повесть «Под колесами», не то чтобы запрещенная, но не одобряемая начальством. Альфред знал, что автор этой книги когда-то, лет двадцать назад, тоже был семинаристом в Маульбронне и обитателем «Эллады». Он знал и стихи этого автора и втайне мечтал пойти по его стопам, стать известным писателем и поэтом, вызывающим раздраженные нападки мещан. Впрочем, означенный автор повести «Под колесами» пробыл в монастыре и тем самым в «Элладе» совсем недолго, он сбежал и несколько лет потом мыкался по свету, пока не выбился в люди и не стал свободным художником. Что ж, пусть Альфред не совершил пока такого прыжка в неизвестность — то ли из робости, то ли из жалости к родителям, так пусть он останется семинаристом и даже, может статься, будет во имя Господа постигать теологию, все равно когда-нибудь придет день, когда он одарит мир своими романами и стихами и воздаст благородное мщение тем, кто сегодня его притесняет.

И вот однажды после обеда, в так называемый тихий час, юноша открыл крышку своей конторки, словно заветный ларец, хранивший рядом с баночкой родительского меда его стихи и прочие манускрипты. Погруженный в свои мечты, он принялся изучать многочисленные имена прежних пользователей конторки, нанесенные чернилами, карандашом или нацарапанные перочинным ножиком; все имена начинались на букву «Г», потому что конторки во всех комнатах распределялись по алфавиту и выходило так, что на протяжении десятилетий эта конторка служила семинаристам, чьи фамилии начинались на букву «Г». Был среди них и почтенный Отто Гартман, и тот самый Вильгельм Геккер, что преподавал теперь им греческий и историю. Как вдруг, бессознательно разглядывая запутанную вязь старых надписей, он вздрогнул: среди других на светлой доске красовалось написанное чернилами и не устоявшимся еще почерком имя, которое он так хорошо знал и чтил, — с буквы «Г» начинающееся имя того самого поэта, которого он избрал своим образцом и кумиром. Стало быть, именно здесь, за конторкой Альфреда, этот удивительный человек читал когда-то своих любимых поэтов и писал лирические опусы, в этом ящике лежали его латинский и греческий словари, его Гомер и Ливий, здесь он сиживал, строя планы на будущее, отсюда он отправился однажды на прогулку, чтобы, согласно преданию, вернуться на следующий день пленником местного егеря! Не чудо ли? И не знак ли ему, не перст ли судьбы, указующий: и ты поэт, то есть нечто особенное, тяжкое, но редкостное, и ты избранник, и ты станешь когда-нибудь путеводной звездой юных последователей и их кумиром!

Альфред едва мог дождаться конца тихого часа. Наконец ударили в колокол, и сразу кругом зашумели, закричали, засмеялись, задвигали крышками конторок. Нетерпеливым жестом юноша стал подзывать к себе ближайшего соседа, с которым до этого не очень- то и общался, а когда тот не поспешил на его зов, вскричал в волнении: «Да иди же скорее — что покажу!» Тот, не торопясь, приблизился, и Альфред, сияя от радости, предъявил ему свою находку — автограф человека, обитавшего здесь двадцать лет назад и оставившего по себе в Маульброннском монастыре особую, весьма спорную и отчасти скандальную славу.