Герман Гессе - Паломничество в страну Востока. Игра в бисер. Рассказы

Однако товарищ его не был ни мечтателем, ни поэтом, к тому же ему надоели причуды соседа. Он равнодушно глянул на буквы, в которые упирался указательный палец приятеля, отвернулся и сказал с насмешливым сожалением: «Да это ты сам написал». Побледневший Альфред отпрянул, вне себя от досады на такой отпор и на то, что не смог скрыть свою находку, а захотел поделиться ею с этим Теодором. Его не понимали, он жил в другом мире, он был одинок. И долго еще досада и разочарование терзали его душу.

О маульброннских деяниях и переживаниях Альфреда нам ничего более не известно, сочинения и стихи его также не сохранились. Однако о дальнейшем течении его жизни нам довелось в общих чертах узнать. Он благополучно окончил обе ступени семинарии, однако в Тюбингенскую духовную академию не прошел. Теологию изучал без малейшего воодушевления, исключительно ради матери. Добровольцем в Первую мировую отправился на фронт, вернулся в чине фельдфебеля. На церковной службе никогда не состоял, занимался коммерческой деятельностью. В 1933 году не разделил великого опьянения, выступил против гитлеровцев, был арестован и в заключении, очевидно, подвергся большим унижениям, потому что после освобождения нервы его совсем сдали и он угодил в психиатрическую лечебницу, откуда родственники не получали о нем никаких известий вплоть до немногословного извещения о смерти в 1939 году. Никто из однокашников по семинарии, никто из тюбингенского братства не поддерживал с ним связь. И все же он не оказался забытым.

Случайно тот самый Теодор, его товарищ по Маульбронну и сосед по парте, узнал печальную историю его не отмеченной успехами жизни с ее плачевным концом. А поскольку любимый поэт и кумир Альфреда, автор повести «Под колесами», был еще жив и с ним можно было связаться, Теодор, мучимый желанием хоть чем- то облегчить совесть, решил сделать так, чтобы память об этом даровитом несчастливце и его юношеской любви жила в этом поэте. Он сел и написал тому самому «Г.Г.», что в незапамятные времена пользовался той же, что и Альфред, конторкой в аудитории «Эллада», длинное письмо, в котором поведал историю своего бедного маульброннского соученика. Ему удалось настолько заинтересовать старика этой историей, что тот захотел записать ее, чтобы память о семинаристе Альфреде жила еще какое-то время. Ибо спасать, уберегать живое от тлена, бунтовать против бренности и забвения — вот что, наряду с прочим, входит в задачу поэта.

К незабываемым мгновениям жизни принадлежат и те немногие, когда человек словно бы взглядывает на себя со стороны, внезапно замечая в себе черты, которых вчера еще вроде бы не было или он не знал их за собой: мы испытываем легкий шок и испуг, обнаружив, что вовсе не остаемся всю жизнь одинаковыми, неизменными, каковыми себя по обыкновению считаем; миг — и рассеиваются чары этого сладостного обмана, и мы видим, как изменились — выросли или высохли, расцвели или увяли, к ужасу своему или удовлетворению мы постигаем, что и сами вовлечены в бесконечный поток развития, изменений, непрестанно истлевающей бренности; о существовании сего потока мы отлично осведомлены, но почему-то всегда исключаем из него себя самих и некоторые свои идеалы. И если б не возвращались мы к своей спячке, если б эти мгновения пробуждения длились не секунды или часы, а месяцы или годы, мы не смогли бы жить, просто не выдержали бы; к тому же большинство людей, по-видимому, и не догадываются об этих мгновениях, об этих секундах пробуждения, а живут себе всю жизнь в башне своего якобы неизменного «я», как Ной в ковчеге, видят, как проносится мимо поток жизни, он же поток смерти, видят, как уносит он незнакомцев и друзей, кричат им вслед, оплакивают их и верят, что сами-то они навсегда останутся на твердом уступе, на берегу, откуда будут вечно взирать на мир, не подвластные потоку, не умирая вместе со всеми. Всякий человек — эпицентр мира, вокруг всякого человека мир, как кажется, послушно вращается, и каждый день всякого человека есть конечная, высшая точка мировой истории; позади увядшие и сгинувшие в тысячелетиях народы, впереди и вовсе ничего, а весь чудовищно громоздкий механизм мировой истории, как представляется, служит одному лишь настоящему моменту, пику современности. Человек примитивный воспринимает любое посягательство на это ощущение — ощущение того, что он эпицентр, что он пребывает на берегу, в то время как прочих увлекает поток, — как угрозу себе, он отказывается от пробуждения и вразумления, он воспринимает всякое прикосновение действительности и вообще разум как нечто враждебное и ненавистное; ожесточенный инстинкт отвращает его от тех, кого как недуг поражает прозрение, — от ясновидцев, философов, гениев, пророков, одержимых.

Таких мгновений пробуждения или прозрения, как я теперь вспоминаю, немного наберется и в моей жизни, и почти все они потом растворялись в потемках памяти, засыпались пылью времен. Однако некоторые из них, пришедшиеся на юные годы, оказались ярче других. Разумеется, когда подобные предостережения посылались мне позже, я был умнее, опытнее, более способен на глубокомысленные или связно выраженные умозаключения, но само переживание, само биение пульса в эти моменты пробуждения в юности было сильнее и внезапнее, больше потрясало душу и сердце. И если вдруг теперь к человеку восьмидесяти лет подступит архангел и заговорит с ним, то престарелое сердце забьется с не меньшим смущением и блаженством, чем оно билось когда-то в груди юноши, впервые поджидавшего вечерком у калитки какую-нибудь Берту или Элизу.

То душевное событие, о котором я теперь вспоминаю, длилось не минуты даже — секунды. Но в секунды пробуждения или прозрения видится многое, и, когда вспоминаешь или пишешь о них, тратишь времени — как и на описание сна — намного больше, чем длилось само событие.

Случилось это в отчем доме в Кальве, в рождественский вечер, в празднично убранной «красивой комнате». На высокой елке горели свечи, а мы только что допели вторую песню. Миг самый торжественный уже миновал. Евангелие отчитали, то есть это отец, встав с Евангелием в руках перед елкой, выпрямившись во весь рост, наполовину прочел, а наполовину продекламировал наизусть строфы из жизнеописания Иисуса: «В той стране были на поле пастухи, которые содержали ночную стражу у стада своего…»

То была сердцевина нашего праздника, его сокровенная суть: торжественно звучал взволнованный голос отца, мы замерли вокруг елки, зачарованно поглядывая в угол комнаты, где на полукруглом столе посреди бутафорских скал и болот был воздвигнут град Вифлеем; нас переполняло радостно-нетерпеливое ожидание скорой раздачи подарков, но притом что-то и омрачало настроение, как во время всякого праздника, когда сознание такого противоречия между нашим миром и царством Божьим, между радостью земной и небесной немного все портит, но и как-то возвышает и облагораживает душу. Правда, на Рождество Господа нашего Иисуса противоречие это не было таким сильным, как на Пасху, тут радость была не только дозволена, но вроде как и вменялась в обязанность; все же в ней престранным образом смешивалось слишком уж разное: и что в вифлеемском хлеву родился Иисус, и что на елке горят свечки и пахнет пряниками и марципанами, выпеченными в виде звезд, и что сердце так нетерпеливо прыгает, желая поскорее узнать, в самом ли деле на столе лежит то заветное, чего ждешь не одну неделю. Что поделать, все это тоже относится к празднику — робкое смущение с едва уловимым привкусом не совсем чистой совести, так же как свечи и песни. Когда в доме праздновался чей-нибудь день рождения, то торжества всегда начинались с песни, в которой содержался вопрос-сомнение: Да и радость ли это — Родиться на свет человеком?