Марсель Швоб - Книга Монеллы

И ты меня забудешь, и ты снова узнаешь меня, и ты меня забудешь.

И Монэль сказала еще: Я буду говорить тебе о маленьких распутницах, и ты узнаешь начало.

Бонапарт-убиватель, в восемнадцать лет, встретил у железных ворот Пале-Рояля маленькую распутницу. Она была бледна, и она дрожала от холода. Но «надо было жить», сказала она ему. Ни ты, ни я, мы не знаем имени этой малютки, которую Бонапарт привел, одной ноябрьской ночью, в свою комнату, в Шербургский дворец. Она была из Нанта, из Бретани. Она была слабая и истомленная, и ее возлюбленный только что покинул ее. Она была простая и кроткая, и голос ее звучал очень нежно. Бонапарту запомнилось все это. И я думаю, что после воспоминание о звуке ее голоса волновало его до слез, и что долго он искал ее, никогда уж ее не увидев, в зимние вечера.

Ибо, видишь ли, маленькие распутницы выходят лишь однажды из полночной толпы для одного завета кротости. Бедняжка Анна прибежала к Томасу де Куинси, истребителю опиума, изнемогавшему на широкой Оксфордской улице, под тяжелыми зажженными лампами. С глазами влажными, она поднесла ему к губам стакан сладкого вина, обняла его и приласкала. Потом она снова вошла в ночь. Быть может, она скоро умерла. Она кашляла, говорит де Куинси, в последний вечер, когда я ее видел. Быть может, она еще блуждала по улицам; но, несмотря на страстность его поисков, хотя он и презрел смех людей, к которым он обращался, Анна была потеряна навсегда. Потом, когда позднее у него был теплый дом, он часто помышлял со слезами, что бедняжка Анна могла бы жить здесь, возле него, вместо того, чтобы возникать перед ним больной, умирающей, отчаявшейся, в черном средоточии какого-нибудь лондонского вертепа, и она унесла с собой всю жалостливую любовь своего сердца.

Видишь, они устремляют крик сострадания к вам, и ласкают вам руку своей иссохшей рукой. Они понимают вас лишь, если вы очень несчастны; они плачут с вами и утешают вас. Малютка Нелли пришла к каторжнику Достоевскому, прочь от своего позорного дома, и, умирающая в лихорадке, долго смотрела на него своими большими глазами, черными, трепетными. Маленькая Соня (она существовала, как и другие) обняла убийцу Родиона после того, как он признался в своем преступлении. «Ты погубил себя!» — сказала она ему с выражением отчаяния. И, внезапно вскочив, она бросилась к нему на шею и обняла его… «Нет на земле сейчас нет человека более несчастного, чем ты!» — вскрикнула она в порыве жалости, и вдруг разразилась рыданьями.

Как Анна, и как та, которой нет имени и которая пришла к юному и печальному Бонапарту, малютка Нелли утонула в тумане. Достоевский не сказал, что стало с Соней, бледной и исхудалой. Ни ты, ни я, мы не знаем, могла ли она до конца помочь Раскольникову в его искушении. Я этого не думаю. Очень тихо ускользнула она из рук его, слишком много выстрадав и слишком много любя.

Ни одна из них, видишь, не может остаться с вами. Они были бы слишком печальны, и им стыдно остаться. Когда вы больше не плачете, они не осмеливаются взглянуть на вас. Они научают вас тому, чему они должны вас научить, и уходят. Они приходят через холод и дождь поцеловать вас в лоб и осушить ваши слезы, и страшная тьма снова их захватывает. Ибо они должны, быть может, идти в другое место.

Вы знаете их, лишь когда они сострадательны. Не надо думать ни о чем другом. Не надо думать о том, что могли бы они делать в потемках. Нелли в ужасном доме, Соня, пьяная, на бульварной скамье, Анна, относящая пустой стакан к виноторговцу темного закоулка… быть может, они были жестоки и непристойны. Это создания плоти. Они вышли из мрачного замкнутого угла, чтобы дать поцелуй жалости под зажженной лампой большой улицы. В этот миг они были божественны.

Надо забыть все остальное.

Монэль умолкла и посмотрела на меня.

Я вышла из ночи, сказала она, и я войду в ночь. Ибо я тоже, я маленькая распутница.

И Монэль сказала еще:

Мне жаль тебя, мне жаль тебя, мой любимый.

И все же я снова войду в ночь; ибо необходимо, чтобы ты меня потерял, прежде чем снова найдешь меня. И если ты найдешь меня, я ускользну от тебя снова.

Ибо я та, которая одна.

И Монэль сказала еще:

Так как я одна, ты даешь мне имя Монэль, но ты будешь грезить, что и все другие имена — мои.

Я вот эта и вон та, и та, у которой нет имени.

И я поведу тебя меж сестер моих; они, это я сама, и подобны распутницам без разума.

И ты увидишь их в терзаньях себялюбия, наслаждения, и жестокости, и надменности, и терпения, и жалости, еще вовсе не нашедшими себя.

И ты увидишь, как они уйдут искать себя, вдаль.

И ты найдешь меня, и я найду себя; и ты меня потеряешь, и я себя потеряю.

Ибо я та, которую чуть найдешь — потеряешь.

И Монэль сказала еще:

В этот день маленькая женщина коснется тебя рукой, и исчезнет.

Потому что все вещи быстротечны; но Монэль самая быстротечная.

И раньше, чем ты снова найдешь меня, я научу тебя в этой равнине, и ты напишешь книгу Монэль.

И Монэль протянула мне выдолбленный дурнопахучник, где горело розовое волоконце.

— Возьми этот факел, — сказала она, — и жги. Сжигай все на земле и на небе. И разбей дурнопахучник, и погаси его, когда сожжешь; ибо ничто не должно быть передано.

Дабы ты стал второй нартекофор, и да разрушаешь огнем, и огонь, нисшедший с неба, да вновь взойдет на небо.

И Монэль сказала еще:

Я буду говорить тебе о разрушении.

Вот слово: Разрушай, разрушай, разрушай. Разрушай в себе самом, разрушай вокруг себя. Освобождай место своей душе и другим душам.

Разрушай все доброе и все злое. Обломки подобны.

Разрушай древние жилища людей и древние обиталища душ. Мертвое — суть зеркала, что искажают.

Разрушай, ибо всякое созидание исходит из разрушения.

И, для высшей благости, надо уничтожать благость низшую. И, таким образом, новое благо появляется, насыщенное злом.

И чтобы выдумать новое искусство, надо разбить искусство древнее. И, таким образом, новое искусство кажется как бы иконоборством.

Ибо всякое построение создается из обломков, ничто не ново в этом мире, кроме форм.

Но надо разрушать формы.

И Монэль сказала еще:

Я буду говорить тебе о созидании форм.

Само желание нового, не есть ли врожденная склонность души, которая вожделеет принять образ?

И души отбрасывают прежние формы подобно тому, как змеи свои старые кожи.

И молодых змей печалят терпеливые собиратели старых змеиных кож, потому что имеют они над ними власть чародейственную.

Ибо, кто владеет старыми змеиными кожами, мешает превращениям молодых змей.

Вот почему змеи сбрасывают покров с своего тела в зеленом затоне глубокой чащи; и однажды в год молодые змеи собираются в круг, чтобы сжечь старые кожи.

Будь же подобен временам года, разрушающим и созидающим.