Джон Стейнбек - Квартал Тортилья-Флэт. Гроздья гнева. Жемчужина

— Все спят, — сказала она. — Бабка тоже уснула. — И, увидев Тома, спросила испуганно: — Как ты сюда попал? Все благополучно?

— Починили, — ответил Том. — Можем ехать дальше вместе с вами.

— Слава господу богу, — сказала мать. — Мне уж здесь не сидится. Поскорее бы туда, где зелень кругом, где приволье. Поскорее бы доехать.

Отец откашлялся.

— А там один рассказывал…

Том дернул его за руку.

— Да, интересно было послушать, — сказал Том. — Народу, говорит, туда едет видимо-невидимо.

Мать приглядывалась к ним в темноте. Под брезентовым навесом кашлянула и засопела во сне Руфь.

— Я их помыла, — сказала мать. — За всю дорогу первый раз хватило воды на купанье. И для вас осталось два ведра. В дороге одна пачкотня.

— Все здесь? — спросил отец.

— Все, кроме Конни и Розы. Они решили спать на воле. Говорят, жарко под одеялом.

Отец проворчал:

— Все ей плохо, этой Розе. Уж очень стала привередливая.

— Первый ребенок, — сказала мать. — Они оба прямо трясутся над ним. Ты сам такой же был.

— Ну, мы поехали, — сказал Том. — Свернем с дороги где-нибудь неподалеку. Может, мы вас не заметим, так вы сами посматривайте. Будем с правой стороны.

— Эл остается?

— Да. Вместо него поедет дядя Джон. Прощай, ма.

Они пошли через спящий лагерь. Возле одной из палаток неровным огнем горел маленький костер; женщина следила за котелком, в котором варился ранний завтрак. Вкусно запахло фасолью.

— Вот бы съесть тарелочку, — вежливо сказал Том, проходя мимо.

Женщина улыбнулась.

— Еще не готово, а то я бы угостила, — сказала она. — Приходите утром пораньше.

— Благодарю вас, мэм, — ответил Том.

Он, Кэйси и дядя Джон прошли мимо крыльца. Хозяин все еще сидел на стуле, фонарь горел ярко и шипел. Хозяин поглядел на них.

— Газолину в фонаре мало, — сказал Том.

— Да уж закрывать пора.

— Денежки по шоссе больше не катятся? — спросил Том.

Передние ножки стула опустились на пол.

— Ты брось задирать. Я тебя запомнил. Ты тоже из бунтовщиков.

— Правильно, — сказал Том. — Я большевик.

— Слишком много вас развелось за последнее время.

Том засмеялся и, выйдя из ворот, сел в машину. Садясь, он прихватил ком земли и швырнул его в шипящий фонарь. Они услышали, как стукнуло об стену, увидели, что хозяин вскочил со стула и стал вглядываться в темноту. Том включил зажигание и выехал на дорогу. Он внимательно прислушивался к работе мотора, прислушивался, не стучит ли. Шоссе уходило вдаль, еле виднеясь в слабом свете фар.

Машины кочевников сползались с боковых дорог на шоссе, пересекающее всю страну, и шли к Западу. Днем они, как букашки, бежали на Запад, а когда в пути их заставала темнота, сбивались, как букашки, в кучу, поближе к жилью и к воде. Люди жались друг к другу, потому что их мучило чувство одиночества и растерянности, потому что все они бежали из тех мест, где их настигло горе, поражение, бежали на новое место — незнакомое, таинственное для них. Они говорили друг с другом, они делились и пережитым, и хлебом, и надеждами на будущее в новой стране. И бывало так, что какая-нибудь одна семья делала привал у воды, а вслед за ней здесь же делала привал и другая, соблазнившись и водой и компанией, и третья, которая видела, что первые поселенцы довольны своей стоянкой. И глядишь, к заходу солнца там остановится двадцать семей — двадцать машин.

Вечером происходили странные вещи: двадцать семей становились одной семьей, дети — общими детьми. Потеря родного угла становилась общей потерей, счастливая жизнь там, на Западе, — общей мечтой. И бывало так, что из-за болезни одного ребенка отчаяние охватывало двадцать семей или сто человек. И сто человек соблюдали тишину всю ночь и благоговели, зная, что вон в той палатке рожает женщина, а утром сто человек радовались появлению новой человеческой жизни. Семья, которую еще накануне мучило чувство одиночества и страха, ворошила свой скарб в поисках подарка для новорожденного. Вечером у костра двадцать семей сливались в одну. И эта одна семья была ячейкой, которая существовала один вечер, одну ночь. Из свертка одеял извлекалась гитара, ее настраивали, и ночью звучали песни — песни о народе. Мужчины пели их со словами, а женщины подтягивали одну мелодию.

Каждую ночь этот мир строился заново, и в нем было все — и дружба и вражда; в нем были хвастуны и трусы, были тихие люди, скромные люди, добрые люди. Каждой ночью в нем завязывались отношения между людьми, без чего не может существовать ни один мир, и каждым утром он снимался с места, словно бродячий цирк.

Попадая в эти миры, которые возникали и рушились у них на глазах, люди сначала робели, но мало-помалу такое строительство становилось для них привычным делом. Тогда вперед выходили вожаки, тогда устанавливались правила, рождались законы. И по мере того как эти миры подвигались к Западу, они становились все более совершенными и благоустроенными, потому что строители их имели теперь опыт за плечами.

Семьи узнавали, что существуют права, которые следует отстаивать: право побыть одному в собственной палатке; право хранить в сердце память о черных днях; право поговорить, послушать; право отклонить или принять помощь, предложить ее самому или отказать в ней; право сына ухаживать за девушкой, дочери — принимать ухаживания; право голодного на кусок хлеба; права беременных и больных, которые превыше всех других прав.

И семьи узнавали, хотя никто их этому не учил, что некоторые права несут с собой зло и их надо искоренять: право нарушить чье-нибудь уединение, нарушить тишину, когда весь лагерь спит, право совратить, изнасиловать, право на разврат, воровство и убийство. Эти права уничтожались, потому что маленькие мирки́ не могли бы просуществовать и одну ночь, не оградив себя от них.

И по мере того как миры подвигались к Западу, правила становились законами, хотя людей никто этому не учил. Незаконно пачкать вблизи лагеря; незаконно загрязнять воду где бы то ни было; незаконно есть сытную вкусную пищу на виду у голодных и не делиться с ними.

А там, где существовали законы, там существовали и наказания — наказания всего двух степеней: короткая жестокая драка или остракизм; остракизм был хуже. Ибо если ты нарушил закон, твое имя и твое лицо всегда с тобой, и тебе нет места ни в одном мире, где бы этот мир ни создавался.

Общественные устои здесь были четко определены и жестки: человек должен был сказать «здравствуйте» при встрече, человек мог жить с женщиной, если уж он сошелся с ней, стал отцом и защитником ее детей. Но он не мог спать сегодня с одной, а завтра с другой, потому что это угрожало благополучию всех.

Семьи продвигались на Запад, и техника строительства этих миров совершенствовалась, и обитатели их чувствовали себя в безопасности; формы общежития были выработаны твердо, и семья знала, что соблюдение всех правил обеспечивает ей покой и безопасность.