Педро Аларкон - Треугольная шляпа, Пепита Хименес, Донья Перфекта, Кровь и песок

Дон Эухенио де Суньига-и-Понсе де Леон (так звали его превосходительство) родился в Мадриде в знатной семье. Лет ему было около пятидесяти пяти, из коих четыре года он провел на посту коррехидора того самого города, о котором идет речь, и где он вскоре по прибытии женился на знатнейшей местной сеньоре, о которой мы скажем в свое время.

Чулки дона Эухенио — единственная часть его туалета, за исключением башмаков, которую не скрывал широчайший яркокрасный плащ, — были белого цвета, а башмаки — черные, с золотыми пряжками. Однако в открытом поле ему стало так жарко, что он скинул плащ, и под ним оказались пышное батистовое жабо, саржевый камзол цвета горлицы с вышитыми гладью зелеными веточками, короткие черные шелковые штаны; огромный казакин из той же материи, что и камзол, короткая шпага с богатой рукояткой, жезл с кисточками и пара превосходных замшевых перчаток соломенного цвета, которые обычно никогда не надевались и служили лишь неким символом высокого положения.

Альгвасила, следовавшего на расстоянии двадцати шагов от коррехидора, звали Гардуньей {25} , и он вполне оправдывал свое имя. Худой, юркий, с рыскающими глазками, мелкими отталкивающими чертами, с длинной шеей и руками, как плети, — он одновременно походил на ищейку, вынюхивающую преступников, на веревку, которою связывают этих преступников, и на сооружение для их казни.

Тот коррехидор, который впервые обратил на него внимание, сказал, не задумываясь: «Из тебя выйдет настоящий альгвасил…», и он состоял альгвасилом уже при четырех коррехидорах.

Гардунье было сорок восемь лет; он носил треуголку, правда, меньших размеров, чем его хозяин (ибо, повторяем, шляпа коррехидора была несравненной), черный плащ, черные чулки, — вообще он был во всем черном; жезл без кисточек, а вместо шпаги — нечто вроде вертела.

Это черное пугало казалось тенью своего пестро разодетого хозяина.

Где бы ни проходили коррехидор и его прихвостень, крестьяне бросали работу и кланялись до земли, — правда, больше от страха, нежели из уважения, а затем переговаривались вполголоса:

— Раненько собрался нынче сеньор коррехидор к сенье Фраските!

— Раненько… И один! — добавляли другие, привыкшие видеть его во время подобных прогулок в чьем-либо обществе.

— Послушай-ка, Мануэль: чего это нынче сеньор коррехидор один идет к наваррке? — обратилась крестьянка к мужу, который вез ее на крупе своей ослицы.

И с этими словами она многозначительно ткнула его в бок.

— Не болтай пустого, Хосефа! — заметил добряк крестьянин. — Сенья Фраскита не из таких, не может она…

— Да я ничего и не говорю… Но только коррехидор-то очень даже может в нее влюбиться… Я слыхала, что из всех, кто ходит на мельницу, один только этот бабник-мадридец имеет дурное на уме…

— А почему ты знаешь, бабник он или нет? — осведомился, в свою очередь, супруг.

— Сама-то я не знаю… Но не бойсь! Будь он хоть раскоррехидор, а уж я бы его отучила напевать мне в уши.

Та, что так говорила, была уродлива необычайно.

— Полно тебе, голубушка! — сказал Мануэль. — Дядюшка Лукас не такой человек, он бы не потерпел… Ты бы посмотрела на него, какой он бывает сердитый!

— Ну, а если он ничего не имеет против? — спросила тетушка Хосефа, хитро прищуриваясь.

— Дядюшка Лукас — человек порядочный, — ответил крестьянин, — а порядочный человек никогда на это не пойдет…

— Что ж, может, и так… Пусть их! Я бы на месте сеньи Фраскиты…

— Но-о, серая! — крикнул муж, желая переменить разговор.

Тут ослица припустила рысью, и о чем еще говорили муж с женой, мы уже не слыхали.

В то время как крестьяне перешептывались и кланялись сеньору коррехидору, Фраскита, вооружившись лейкой и веником, тщательно мела каменный пол беседки, служившей мельнику и его жене чем-то вроде сеней или прихожей, и расставляла полдюжины стульев под самой тенистой частью зеленого навеса, а дядюшка Лукас, взобравшись наверх, срезал лучшие гроздья винограда и ловко укладывал их в корзину.

— Да, да, Фраскита! — говорил сверху дядюшка Лукас. — Сеньор коррехидор влюблен в тебя, и у него мерзкие намерения…

— Я давно тебе об этом твержу, — отозвалась наша северянка. — Ну, да пусть его! Осторожней, Лукас! Не упади!

— Не бойся. Я держусь крепко… Еще ты очень нравишься сеньору…

— Да перестань! — прервала его сенья Фраскита. — Я сама отлично знаю, кому я нравлюсь, а кому нет! Дай бог, чтобы я так же хорошо знала, почему я не нравлюсь тебе!

— Вот те на! Да потому, что ты уродина… — ответил дядюшка Лукас.

— Эй, смотри!.. Какая я ни на есть, а вот как залезу к тебе наверх да сброшу вниз головой…

— Смотри, обратно ты уже не слезешь, я тебя тут живьем съем.

— Ну, вот еще! А как явятся мои поклонники да увидят нас здесь, наверху, — скажут, что мы с тобой две обезьяны!..

— И верно. Ведь ты и впрямь обезьянка, и прехорошенькая, а я со своим горбом тоже похож на обезьяну.

— А мне твой горб очень даже нравится…

— Ну, тогда тебе еще больше должен нравиться горб коррехидора, — он куда больше моего…

— Ладно! Ладно, сеньор дон Лукас! Будет уж вам ревновать!

— Я? Ревновать? К этому старому мошеннику? Напротив, я очень рад, что он в тебя влюбился!..

— Почему же это?

— Да потому, что в самом грехе уже заключено покаяние. Ты ведь его никогда не полюбишь, а пока что настоящим-то коррехидором являюсь я!

— Поглядите на этого честолюбца! А представь себе, я его полюблю… Все на свете бывает!

— Это меня тоже не очень тревожит…

— Почему?

— Потому что тогда ты уже не будешь прежней; а раз ты не будешь такой, какая ты есть, по крайней мере какой ты мне кажешься, мне уже будет все равно, куда бы черти тебя ни утащили!

— Ну ладно, а что ты сделал бы в таком случае?

— Я? Почем я знаю!.. Ведь и я тогда буду другим, не таким, как сейчас, я даже не могу себе представить, что будет…

— А отчего ты станешь другим? — продолжала допытываться сенья Фраскита; она бросила подметать и стояла теперь, подбоченившись, задрав голову кверху.

Дядюшка Лукас поскреб затылок, как бы силясь вычесать оттуда нечто глубокомысленное, и в конце концов заговорил как-то особенно серьезно и мудрено:

— Стану другим оттого, что теперь я верю в тебя, как в себя самого, и вся жизнь моя в этой вере. Следственно, перестать верить в тебя — для меня все равно, что умереть или превратиться в другого человека. Я стал бы жить совсем по-иному. Мне кажется, я бы заново родился. Родился с другим сердцем! Не знаю, что бы я с тобой тогда сделал… Может, расхохотался бы и пошел прочь… Может, сделал бы вид, что даже не знаю тебя… Может… Э, да что это мы ни с того ни с сего такой скучный разговор завели? Что нам за дело! Пусть в тебя влюбляются хоть все коррехидоры на свете! Разве ты не моя Фраскита?