Педро Аларкон - Треугольная шляпа, Пепита Хименес, Донья Перфекта, Кровь и песок

В Андалузии, например (а ведь именно в одном из городков Андалузии и произошло то, о чем вы услышите), люди влиятельные вставали чуть свет и отправлялись в собор к ранней обедне (хотя бы это был будний день), в девять часов им подавали завтрак — яичницу и чашку шоколада с гренками; обедали они между часом и двумя; если была дичь, то обед состоял из двух блюд, в противном случае довольствовались одним супом; после обеда отдыхали, затем выходили погулять; в сумерки шли к вечерне в свою приходскую церковь; вернувшись, пили второй шоколад (на этот раз с бисквитом); наиболее честолюбивые посещали вечеринки коррехидора, декана {10} или же какой-нибудь титулованной особы, проживавшей в городке; возвращались домой, когда уже звонили к «поминальной»; запирали двери еще до сигнала «тушения огней»; за ужином ели салат и жаркое, если не были привезены свежие анчоусы, а затем отправлялись на покой со своими супругами (у кого они были), девять месяцев в году предварительно нагревая грелками постели…

Стократ блаженно то время, когда страна наша жила в мире и спокойствии, не замечая всей паутины, пыли и моли, всех предрассудков, всех верований, всех традиций, всех деяний и злодеяний, освященных веками! Стократ блаженно то время, когда человечество отличалось разнообразием сословий, страстей и обычаев! Стократ блаженно то время, говорю я… В особенности для поэтов, которые на каждом шагу наталкивались на сюжеты для интермедий, сайнетов, комедий, драм, ауто или эпопей {11} , — не то что в век прозаического однообразия и пресного практицизма, завещанного нам французской революцией! Да, стократ блаженно то время!..

Но мы все ходим вокруг да около. Довольно с нас общих мест и отступлений, перейдем прямо к истории «Треугольной шляпы».

[3]

Итак, в те времена близ городка*** стояла славная мельница, ныне не существующая; расположена она была примерно в четверти мили от селения, между живописным холмом, поросшим вишнями и черешнями, и плодоноснейшим огородом, служившим берегом (а порой и руслом) одноименной прихотливой и коварной речки.

С некоторых пор мельница эта по многим и различным причинам стала излюбленным местом прогулок и отдыха для наиболее примечательных обитателей названного городка… Прежде всего, к ней вела проезжая дорога, по которой можно было проехать легче, чем по другим тамошним дорогам. Во-вторых, перед мельницей находилась просторная виноградная беседка, мощенная камнем, которая благодаря то разраставшемуся, то опадавшему лиственному покрову летом давала благодатную тень, а зимой открывалась ласковым лучам солнца. В-третьих, сам мельник был человек весьма обходительный, очень неглупый, сметливый и, как говорится, располагающий к себе, он умел угодить важным особам, которые частенько оказывали ему честь своими вечерними визитами, он угощал их… смотря по сезону, то зелеными бобами, то черешнями и вишнями, то свежим салатом (особенно вкусным со сдобными хлебцами, которые заблаговременно присылали их милости), то дынями, то гроздьями винограда с тех самых лоз, что служили гостям надежной сенью, то жареной кукурузой, если дело было зимой, каштанами, миндалем, орехами, а иногда, в холодные вечера, и стаканчиком вина (уже не в саду, а в доме у камелька); на пасху обычно подавались еще оладьи, пирожные, крендель, а то и кусок альпухарского окорока.

— Что же, мельник был такой богатый или его гости были такие бесцеремонные? — спросите вы меня.

Нет, ни то ни другое. У мельника был некоторый достаток, и только, а его посетители являли собой воплощение скромности и щепетильности. Но в те времена, когда приходилось выплачивать свыше пятидесяти всевозможных церковных и государственных налогов, такой сметливый крестьянин, как наш мельник, мало чем рисковал, заручившись расположением рехидоров {12} , каноников, монахов, писцов и других важных лиц! Вот почему поговаривали, что дядюшка Лукас (так звали мельника), всем угождая, ежегодно сберегал изрядную сумму.

«Ваша милость, не отдадите ли мне старую дверь от снесенного вами дома?» — говорил он одному. «Прикажите, ваше благородие, — говорил он другому, — скостить с меня подушный налог». «Ваше преподобие, можно мне набрать в монастырском саду листьев для моих шелковичных червей?», «Ваше преосвященство, не позволите ли мне привезти дровец из вашего леса?», «Ваше высокопреподобие, не черкнете ли записочку? Мне страх как нужно строевого леса получить», «Уж будьте так добры, ваша милость, составьте мне бесплатно деловую бумагу», «В этом году мне не под силу внести арендную плату», «Эх, кабы суд решил в мою пользу!», «Нынче я одному человеку надавал оплеух, однако я так полагаю, что сидеть в тюрьме будет он, а не я, потому как он меня из себя вывел», «Не лишняя ли у вашей милости эта вещица?», «Нельзя ли у вас разжиться…», «Вы мне не дадите на один денек вашего мула?», «У вас не занята будет завтра утром повозка?», «Можно послать за вашим ослом?».

На все эти ежечасные просьбы неизменно следовал великодушный и бескорыстный ответ: «Сделайте одолжение».

Теперь вам должно быть ясно, что дядюшке Лукасу отнюдь не грозило разорение.

Было еще одно и, пожалуй, наиболее важное обстоятельство, побуждавшее городскую знать сходиться по вечерам на мельнице дядюшки Лукаса. Дело в том, что как духовные, так и светские лица, начиная с самого сеньора епископа и самого сеньора коррехидора, могли сколько душе угодно любоваться на мельнице одним из самых прелестных, изящных и очаровательных созданий, когда-либо исходивших из рук творца, которого, кстати сказать, Ховельянос и вся наша школа «офранцуженных» {13} именовали тогда «верховным существом»…

Создание это звали… сенья {14} Фраскита.

Спешу уведомить читателей, что сенья Фраскита, законпая супруга дядюшки Лукаса, была женщиной, достойнейшей во всех отношениях, а потому ее и почитали все именитые посетители мельницы. Более того: никто из них не осмеливался смотреть на нее влюбленными глазами или же с какими-либо нечистыми помыслами. Ею любовались, и только, при случае оказывали ей знаки внимания (надо полагать, в присутствии мужа) как монахи, так и кабальеро, как священнослужители, так и светские должностные лица, но не больше, чем положено оказывать их чуду красоты, делающему честь всевышнему или самому демону шаловливости и кокетства, настраивавшему на невинно игривый лад даже самые меланхолические натуры. «Экое красивое создание!» — обычно говаривал добродетельнейший прелат. «Настоящая эллинская статуя», — замечал ученый адвокат, почетный член Академии истории. «Да это подлинное изображение Евы!» — восклицал настоятель францисканского монастыря. «Славная бабенка!» — восхищался вояка-полковник. «Змея, сирена, демон!» — добавлял коррехидор. «Но она женщина честная, ангел, сущий младенец, невинное дитя», — заключали все, когда, наевшись до отвала винограду и орехов, возвращались к опостылевшим своим однообразием домашним очагам.