Педро Аларкон - Треугольная шляпа, Пепита Хименес, Донья Перфекта, Кровь и песок

— Ты сама себя прокляла. Довольно! Повинуйся мне, и я прощу тебя… Отвечай: когда ты получила письмо от него?

— Сегодня.

— Какое предательство! Какой позор! — скорее прорычала, чем проговорила мать. — Вы собирались встретиться?

— Да.

— Когда?

— Сегодня ночью.

— Где?

— Здесь, здесь. Я вам все расскажу, все. Я знаю, что совершаю преступление… Я подлая, но вы, моя мать, вы спасете меня от этого ада. Ведь правда? Скажите одно слово, одно только слово.

— Этот человек здесь, в моем доме! — вскричала донья Перфекта, сделав несколько шагов, которые скорее походили на прыжки дикого зверя.

Росарио ползла за ней на коленях… И тут раздались три удара, три пушечных выстрела, три взрыва. Это стучала Мария Ремедиос, то был стук ее сердца. Весь дом содрогался от страшных ударов. Мать и дочь окаменели.

Слуга спустился вниз и открыл дверь, а через несколько мгновений в комнату ворвалась Мария Ремедиос — не женщина, а василиск, закутанный в шаль. Ее лицо, снедаемое тревогой, пылало огнем.

— Он здесь, он здесь!.. — вбегая, крикнула она. — Он прошел в сад через калитку… — После каждого слога она останавливалась, чтобы перевести дыхание.

— Теперь я все понимаю, — прорычала донья Перфекта.

Росарио без чувств упала на пол.

— Вниз! — крикнула донья Перфекта, не обращая внимания на лежащую в обмороке дочь.

Обе женщины, подобно змеям, соскользнули по ступенькам. Горничная и слуги стояли в галерее, не зная, что делать. Через столовую донья Перфекта, а за ней Мария Ремедиос выбежали в сад.

— К счастью, здесь находится Каб… Каб… Кабальюко, — пролепетала племянница священника.

— Где?

— Тоже в саду… Он пе… пе… перелез через ограду.

Донья Перфекта пронизала ночную тьму гневным взглядом. Бешенство придало ей кошачью зоркость.

— Я вижу какую-то тень, — сказала она. — Он идет к олеандрам.

— Это он! — крикнула Ремедиос. — Но вон там, кажется, Рамос… Рамос!

Они отчетливо разглядели огромную фигуру кентавра.

— К олеандрам! Рамос, к олеандрам! — донья Перфекта шагнула вперед. Ее хриплый, страшный голос прогремел: — Кристобаль, Кристобаль… Убей его!

Раздался выстрел. За ним другой.

Орбахоса, 21 апреля

«Дорогой друг! Пожалуйста, вышлите мне поскорее издание 1562 года, которое Вы нашли среди книг, хранящихся в фонде, завещанном Корчуэло. Я заплачу за него сколько угодно, я ищу его давно, но безуспешно, и сочту себя счастливейшим из смертных, когда стану его обладателем. Попытайтесь разглядеть на выходных данных шлем с эмблемой над словом «Трактат»; хвостик у цифры X в дате MDLXII должен быть кривой. Если эти признаки действительно имеются на экземпляре, пошлите мне телеграмму — я сгораю от нетерпения… Впрочем, я сейчас вспомнил, что из-за этих надоевших, утомительных войн телеграф не работает. Жду ответа с обратной почтой.

Скоро, друг мой, я приеду в Мадрид, чтобы издать давно ожидаемую всеми книгу «Знатные роды Орбахосы». Благодарю за Вашу благосклонность, но я не согласен с Вашим отзывом, Вы мне слишком льстите. Право же, труд мой не заслуживает тех пышных эпитетов, какими Вы его награждаете; это плод терпеливой работы, памятник грубый, но в то же время прочный, великий, служащий возвышению моей любимой родины. Бедный и некрасивый по внешнему виду, он служит благородной цели, а именно: обратить взоры нынешнего ни во что не верящего заносчивого поколения к замечательным подвигам и кристальным добродетелям наших предков. Ах, если бы прилежная молодежь нашей страны сделала этот шаг, к которому я побуждаю ее изо всех сил! Ах, если бы канули в вечность ненавистные теории и обычаи, порожденные философской разнузданностью и ложными учениями! Ах, если бы наши ученые занимались только созерцанием славного прошлого, если бы современность прониклась его сущностью, пропиталась его благодетельными соками! Тогда исчезла бы безумная жажда перемен и глупая мания присвоения чужих идей, которые разрушают замечательный организм нашей нации. Я крайне опасаюсь, что мои пожелания не будут исполнены и созерцание совершенства прошлых лет останется, как и ныне, достоянием ограниченного круга, в то время как безумствующая молодежь будет в вихре гоняться за пустыми утопиями и варварскими новшествами. Что делать, друг мой! Я думаю, что через некоторое время наша бедная Испания так переменится, что не узнает себя даже в чистейшем зеркале своей непорочной истории.

Не могу окончить письмо, не сообщив Вам о неприятном событии — трагической гибели одного уважаемого юноши, весьма известного в Мадриде, инженера путей сообщения дона Хосе де Рея, племянника моей свояченицы. Сей печальный случай произошел вчера ночью в саду нашего дома. Я еще не успел составить себе ясного представления о том, что побудило несчастного Рея прийти к этому ужасному и преступному решению. Как мне рассказала Перфекта сегодня утром, когда я вернулся из Мундогранде, около двенадцати часов ночи Пепе Рей проник в сад при доме, выстрелил себе в правый висок и упал мертвым. Представьте себе замешательство и тревогу, охватившие наше мирное и почтенное жилище. Бедная Перфекта была так потрясена, что мы просто испугались, но теперь ей уже лучше, и сегодня вечером нам удалось уговорить ее поесть бульона. Мы прилагаем все усилия, чтобы успокоить ее, и, так как она добрая христианка, она умеет с поучительным смирением переносить величайшие несчастья.

Пусть это останется между нами, друг мой, но я считаю, что покушение молодого Рея на свою жизнь вызвано в значительной степени любовью, встретившей препятствие, а также, возможно, угрызениями совести из-за своего собственного поведения и, кроме того, тягостной меланхолией, в которой пребывал его дух. Я весьма уважал его; думаю, что он не был лишен превосходных качеств; но здесь его считали столь дурным, что мне ни разу не довелось услышать о нем ни единого доброго слова. Говорят, он открыто высказывал самые экстравагантные мысли и мнения — смеялся над религией, входил в церковь, не снимая шляпы, с сигаретой во рту; ничего не уважал; для него, говорят, не существовало ни стыда, ни добродетели, ни души, ни идеала, ни веры, а лишь теодолиты, угломеры, линейки, машины, уровни, кирки и лопаты. Вы только подумайте! Чтобы не грешить против истины, я должен сказать, что в разговорах со мной он всегда скрывал свои крамольные мысли, несомненно из боязни быть разбитым картечью моих аргументов; но всюду рассказывают о его еретических выходках и удивительных эксцессах.

Не могу продолжать письмо, дорогой друг, из-за выстрелов, которые ясно слышны. Поскольку бои меня не вдохновляют и я не воин, у меня несколько ослабевает пульс. Но о некоторых деталях войны в наших краях Вам когда-нибудь расскажет глубоко преданный Вам и прочее и прочее».