Педро Аларкон - Треугольная шляпа, Пепита Хименес, Донья Перфекта, Кровь и песок

Не беспокойтесь о моей собственной безопасности. Я, со своей стороны, ничего не боюсь и весьма спокоен».

20 апреля

«Сегодня я не в состоянии написать более двух строк. У меня множество дел. Все завершится через несколько дней. В эту трущобу мне больше не пишите. Скоро Вы будете иметь удовольствие обнять своего сына.

Пепе ».

«Передай Эстебанильо ключ от садовой калитки и вели ему придержать собаку. Парень предан мне душой и телом. Ничего не бойся. Я буду очень огорчен, если тебе не удастся выйти в сад, как в прошлую ночь. Сделай все возможное. Я буду в саду после полуночи; расскажу о том, что я решил; скажу, что тебе нужно делать. Успокойся, девочка моя, — я не буду прибегать к неразумным и грубым средствам. Я тебе все расскажу. Дело это непростое, и о нем нужно поговорить. Представляю себе твой испуг и грусть при мысли о том, что хотя я так близко… Вот уже восемь дней, как мы не виделись. Я поклялся, что нашей разлуке скоро придет конец, и он придет. Чувствую сердцем, что увижу тебя. Видит бог, увижу».

В одиннадцатом часу вечера двое людей, мужчина и женщина, вошли в гостиницу вдовы Куско и вышли оттуда, когда часы пробили половину двенадцатого.

— Теперь, донья Мария, — произнес мужской голос, — я провожу вас домой; у меня много дел.

— Подожди, Рамос, ради бога, — отвечала женщина. — Почему бы нам не пойти в казино и не подождать, когда он выйдет. Ты же слыхал… Сегодня вечером он говорил с Эстебанильо, садовником сеньоры.

— Значит, вы ищете дона Хосе? — недовольным тоном спросил кентавр. — Какое нам до него дело? Его ухаживания за доньей Росарио привели к тому, к чему и должны были привести, так что теперь у сеньоры нет иного выхода, как поженить их. Вот мое мнение.

— Ну и скотина же ты, — раздраженно заявила Ремедиос.

— Сеньора, я ухожу.

— Неужели у тебя хватит совести оставить меня одну на улице?.. Вот невежа.

— Если вы не пойдете сейчас же домой, сеньора, я так и сделаю.

— Вот как! Ты покидаешь меня одну; меня могут оскорбить… Послушай, Рамос, дон Хосе сейчас выйдет из казино, он всегда выходит в это время. Я только хочу узнать, куда он пойдет. Это моя прихоть — всего лишь прихоть.

— Я знаю только, что у меня свои дела, а сейчас пробьет полночь.

— Тише, — зашептала Ремедиос, — спрячемся за углом… Какой-то мужчина идет по улице Траперия Альта. Это он.

— Дон Хосе… Я знаю его походку.

Они притаились. Инженер прошел мимо.

— Пойдем, — беспокойно заговорила Мария Ремедиос, — пойдем за ним по пятам, Рамос…

— Сеньора…

— Мы только посмотрим, домой ли он идет…

— В моем распоряжении одна минутка, не больше, донья Ремедиос. Мне нужно идти.

Держась на приличном расстоянии от дона Хосе, они прошли еще немного. Вдруг племянница исповедника остановилась, заявив:

— Он пошел не к себе.

— Должно быть, идет к бригадиру.

— Бригадир живет выше, а дон Пепе направляется вниз, к дому сеньоры.

— К дому сеньоры! — воскликнул Кабальюко и прибавил шагу.

Но они ошиблись. Инженер прошел дальше, мимо дома Полентинос.

— Вот видите — не туда!

— Кристобаль, пойдем за ним, — шептала Ремедиос, судорожно сжимая руку кентавра. — У меня дурное предчувствие.

— Сейчас мы все узнаем, — ведь дальше домов нет.

— Не спеши… Он нас увидит… Ну, так я и думала, сеньор Рамос; он собирается войти в сад через заколоченную калитку.

— Сеньора, вы не в своем уме!

— Пошли — и увидим.

Ночь выдалась темная, и преследователи не могли понять, куда девался сеньор Рей; однако услышанный ими осторожный скрип ржавых петель и то, что возле стены никого не было, убедили их, что он вошел в сад. Кабальюко в изумлении уставился на свою спутницу. Он словно окаменел.

— О чем ты думаешь? Ты все еще сомневаешься?

— Что же делать? — растерянно спросил храбрец. — Попугать его? Не знаю, что тогда подумает сеньора? Я ведь был у них сегодня вечером, и, по-моему, они помирились.

— Не будь дубиной… Что ты стоишь?

— Я вспомнил, там уже нет вооруженных ребят, — я приказал им уйти сегодня вечером.

— Этот истукан все никак не поймет, что ему делать. Рамос, не будь трусом, иди в сад.

— Где же я пройду, ведь калитку заперли!

— Перелезь через стену… Ах, какой увалень! О, если б я была мужчиной…

— Ну ладно, полезу… Вон в ограде выломано несколько кирпичей, тут карабкаются мальчишки, когда приходят воровать яблоки.

— Наверх, скорей. А я побегу постучу в парадную дверь и разбужу сеньору, если она спит.

Кентавр с трудом взобрался на стену, мгновение посидел на ней верхом и тут же скрылся в черной гуще деревьев.

Мария Ремедиос изо всех сил пустилась бежать на улицу Кондестабле, остановилась у парадного входа знакомого нам дома, схватила дверной молоток и стукнула… стукнула трижды с такой силой, как будто хотела вложить в эти удары всю свою душу и всю свою жизнь.

Посмотрите, с каким спокойствием пишет сеньора донья Перфекта. Проникните в ее комнату, несмотря на поздний час, и вы увидите, что она занята важным делом; она то предается размышлениям, то пишет длинные, серьезные письма, пишет уверенным, четким почерком, красиво выводя буквы. Свет керосиновой лампы ярко освещает ее лицо, грудь и руки и, падая сквозь абажур, окутывает мягким полумраком всю ее фигуру и почти всю комнату. Она кажется светлым видением, созданным фантазией, среди неясных, пугающих теней.

Как это ни странно, но мы до сих пор забывали сделать одно важное замечание: вот оно. Донья Перфекта была красива, вернее, еще красива, лицо ее хранило следы настоящей, совершенной красоты. Жизнь в провинции, полное отсутствие женского тщеславия, нежелание наряжаться и прихорашиваться, ненависть к модам и пренебрежение к светской суете привели к тому, что прирожденная красота доньи Перфекты стала совсем незаметной или, во всяком случае, малозаметной. Лицо ее портила также сильная желтизна кожи, указывавшая на крайнюю желчность характера.

У нее были большие черные глаза, тонкий изящный нос, высокий открытый лоб; всякий, посмотрев на нее, увидел бы в ней совершенный тип женской красоты, но какая-то жестокость и высокомерие, сквозившие в ее чертах, вызывали в людях неприязнь к ней. Если иногда некрасивые лица бывают очень привлекательны, то красивое лицо доньи Перфекты было отталкивающим. Какие бы ласковые слова она ни произносила, взгляд, сопровождающий их, держал собеседника на почтительном расстоянии и воздвигал перед ним непреодолимую преграду. Но в разговоре со своими людьми — родственниками, сторонниками и соучастниками — она становилась необычайно привлекательной. Она умела властвовать, и никто не мог сравниться с ней в искусстве говорить с каждым на особом, понятном именно ему языке.