Педро Аларкон - Треугольная шляпа, Пепита Хименес, Донья Перфекта, Кровь и песок

— Да, не без того, — отвечал храбрец. — Я последний вечер в Орбахосе, больше не появлюсь. Хочу собрать нескольких ребят, которые остались здесь, да нужно еще попытаться вынести селитру и серу из дома Сирухеды.

— Я спрашиваю, — любезно продолжал священник, подкладывая жаркого в тарелку своего друга, — потому что племянница хотела, чтобы вы ее проводили. У нее какое-то дело, а идти одной не совсем безопасно.

— Небось к донье Перфекте? — спросил Рамос. — Я был у нее недавно, но не стал задерживаться.

— Как чувствует себя сеньора?

— Да побаивается. Я сегодня вечером забрал шестерых молодцов, которые охраняли ее дом.

— Так ты думаешь, что они там не нужны? — с тревогой спросила Ремедиос.

— Они больше нужны в Вильяорренде. Нельзя держать храбрецов в четырех стенах. Не правда ли, сеньор каноник?

— Сеньор Рамос, дом доньи Перфекты никогда не должен оставаться без охраны, — произнес исповедник.

— Там хватит слуг. Или вы думаете, сеньор дон Иносенсио, что генерал будет штурмовать чужие дома?

— Да нет, но ведь вам известно, что этот инженер, разрази его гром…

— Пустяки… Для этого в доме хватит веников, — весело вскричал Кристобаль. — А вообще-то другого пути нет, — придется их поженить… После того, что произошло…

— Кристобаль, — с внезапным раздражением сказала Ремедиос, — я вижу, ты не особенно понимаешь, что это такое — поженить людей.

— Я это говорю вот к чему, — минуту назад я сам видел, что сеньора и ее дочь вроде как бы помирились. Донья Перфекта целовала Росарито, у них все нежные слова да ласки…

— Помирились! Ты все думаешь об оружии да об оружии — вот и рехнулся… Но в конце концов, ответь, ты меня проводишь или нет?

— Только она хочет идти не к сеньоре, — сказал каноник, — а в гостиницу вдовы Куско. Я уже говорил, что она не решается идти одна, боится, что ее обидят…

— Кто?

— Как кто! Этот инженер, разрази его гром… Моя племянница встретила его вчера вечером и что-то сказала ему, а теперь она чувствует себя не совсем в своей тарелке: мальчишка ведь мстителен и дерзок.

— Не знаю, смогу ли я пойти… — проговорил Кабальюко. — Ведь я сейчас скрываюсь, мне нельзя связываться с этим жалким доном Хосе. Если бы мне не нужно было бегать и прятаться, я бы тридцать раз переломал ему спину. Но что будет, если я нападу на него? Я наведу их на свой след, меня схватят солдаты — и прощай Кабальюко. А напасть на него из-за угла я не могу. Это не в моем характере, да и сеньора не согласится. Нападать из-за угла — на это Кристобаль Рамос не пойдет.

— Да что мы, не в своем уме, что ли? О чем вы все твердите? — с неподдельным изумлением произнес исповедник. — Ни за что на свете я не стал бы советовать вам дурно обойтись с нашим кабальеро. Скорее я дам отрезать себе язык, чем посоветую что-либо бесчестное. Дурные дела будут наказаны, это верно, но не я, а бог укажет время для наказания. Не может быть и речи о побоях. Я скорее сам подставлю спину под палку, чем посоветую христианину лечить своего ближнего таким лекарством. Я говорю лишь о том, — добавил он, глядя на храбреца поверх очков, — что поскольку моя племянница идет туда и поскольку, вероятно, весьма вероятно, — не так ли, Ремедиос? — что ей придется сказать несколько слов этому сеньору, я прошу вас не оставлять ее без помощи, если ее оскорбят.

— Сегодня вечером у меня дела, — лаконично и сухо ответил Кабальюко.

— Слышишь, Ремедиос? Подожди до завтра.

— Этого я никак не могу сделать. Я пойду одна.

— Нет, нет, ты не пойдешь, племянница. Не будем спорить. Сеньор Рамос не может тебя проводить. Представь себе, вдруг этот грубиян оскорбит тебя…

— Оскорбит?! Чтобы сеньору оскорбил этот!.. — воскликнул Кабальюко. — Да нет, такому не бывать.

— Если бы вы не были заняты… Ах, как жаль! Я был бы совершенно спокоен.

— Занят-то я занят, — сказал кентавр, поднимаясь из-за стола, — но если вы этого хотите…

Наступила пауза. Исповедник закрыл глаза и погрузился в раздумье.

— Да, я этого хочу, сеньор Рамос, — наконец произнес он.

— Тогда говорить больше не о чем. Пойдемте, сеньора донья Мария.

— Теперь, дорогая племянница, — сказал дон Иносенсио полушутя, полусерьезно, — теперь, когда мы кончили ужинать, принеси мне таз для умывания.

Он устремил на свою племянницу пытливый взгляд и, сопровождая свои слова соответствующим жестом, произнес:

— Я умываю руки.

Орбахоса, 12 апреля

«Дорогой отец! Простите, что я впервые ослушался Вас: не уехал отсюда и не отказался от своих намерений. Ваши советы и просьба говорят о том, что Вы честный и любящий отец; мое упрямство свидетельствует о том, что я безрассудный сын; но со мной происходит нечто странное: упрямство и чувство чести соединились и смешались во мне таким образом, что мне стыдно даже подумать о возможности отказаться от своих планов и отступить. Я очень изменился. Прежде я не знал той ярости, которая охватила меня сейчас. Раньше я часто насмехался над насилием, над преувеличенными чувствами порывистых людей, над грубостью, жестокостью. Теперь же ничто подобное меня не удивляет, ибо я то и дело замечаю в себе самом ужасную склонность ко злу. С Вами я могу говорить так, как если бы говорил наедине с богом или собственной совестью; Вам я могу признаться в том, что я дурной человек, ибо плох тот, кто лишен могучей внутренней силы, способной бороться с самим человеком, умерщвлять страсти и ставить жизнь под строгий контроль сознания. Мне не хватило христианской твердости, которая возносит дух человека на прекрасную высоту, ставит его выше оскорблений, которые он получает, и выше врагов, которые их наносят; я проявил слабость, впав в безумный гнев, опустившись до уровня своих обидчиков, возвращая им удары и пытаясь сокрушить их такими же недостойными средствами, какие применяют они. Как я сожалею, что Вас не было рядом со мною, чтобы увести меня с этого пути! Теперь уже поздно. Страсти не могут ждать. Они требуют своей добычи нетерпеливо, во весь голос, властно и беспощадно. Я пал. Не могу забыть того, о чем Вы напоминали мне неоднократно: гнев — худшая из страстей; неожиданно извращая наш характер, он вызывает в нас все остальные пагубные страсти, насыщая их адским пламенем.

Но я стал таким не только благодаря гневу, но и благодаря могучему, все возрастающему чувству: глубокая и нежная любовь к кузине — единственное извиняющее меня обстоятельство. Но если бы и не было этой любви, то даже простая жалость неминуемо заставила бы меня бросить вызов гнусным интригам Вашей ужасной сестры: ведь бедняжка Росарио, душа которой разрывается между любовью ко мне и чувством привязанности к матери, — одно из самых несчастных созданий на свете. Неужели ее любовь ко мне, на которую я отвечаю такой же любовью, не дает мне права открыть, если я только смогу это сделать, двери ее темницы и вырвать ее оттуда, уважая закон, покуда возможно, и применяя силу с того момента, когда закон окажется против меня? Я думаю, что Ваши строгие этические правила не позволят Вам дать утвердительный ответ на мой вопрос. Но теперь я уже не отличаюсь прежней чистотой души и последовательностью мышления, обладающего методичностью научного трактата. Я уже не тот, кого Ваше совершенное воспитание наградило редкостной прямотой чувств. Сейчас я такой же, как любой другой, — в один миг я ступил на общую для всех дорогу зла и несправедливости. Приготовьтесь услышать, что я совершил безрассудство. Я обязательно буду сообщать Вам обо всех своих безумствах, по мере того как буду их совершать.