Педро Аларкон - Треугольная шляпа, Пепита Хименес, Донья Перфекта, Кровь и песок

Но вот что удивительно: существо, ехавшее на собеседнике Мельниковой ослицы, было испугано не менее дядюшки Лукаса. Говорю я это потому, что оно само своротило с дороги и пустилось наутек по засеянному полю, решив, что это, наверное, альгвасил или какой-нибудь злоумышленник, которого нанял за деньги дон Эухенио.

Мурсиец между тем продолжал сетовать:

— Ну и ночь! Ну и мир! Как все изменилось за какой-нибудь час! Альгвасилы становятся сводниками, алькальды посягают на мою честь, ослы ревут, когда не надо, а жалкое сердце мое посмело усомниться в супруге, благороднейшей женщине на свете. Боже мой, боже мой! Помоги мне как можно скорей добраться домой и увидеть мою Фраскиту!

Дядюшка Лукас ехал полями и перелесками и наконец около одиннадцати часов ночи без всяких приключений добрался до дому…

Проклятье! Ворота на мельницу были распахнуты настежь!

Были распахнуты… А ведь, уезжая, он сам слышал, как жена заперла их на ключ, на засов и цепочку.

Стало быть, никто, кроме собственной его супруги, не мог их отворить.

Но как, когда и зачем? К ней пробрались обманом? Ее заставили? А может, это она сделала намеренно, сговорившись с коррехидором?

Что он увидит сейчас? Что он узнает? Что его ожидает дома? Сенья Фраскита убежала? Ее похитили? Может быть, она мертва? Или в объятиях соперника?

«Коррехидор рассчитывал, что ночью я не вернусь, — мрачно сказал себе дядюшка Лукас. — Наверно, алькальд получил приказ ни в коем случае не отпускать меня домой… Знала ли об этом Фраскита? Была ли она в сговоре с ним? Или она жертва обмана и насилия?»

Несчастный потратил на все эти мучительные размышления ровно столько времени, сколько ему потребовалось, чтобы пройти беседку.

Дверь в дом тоже была открыта. Как во всех деревенских домах, сперва шла кухня.

В кухне никого не было. Однако в камине полыхало яркое пламя, а между тем, когда мельник уезжал, там никакого огня не было, да и вообще до середины декабря камин никогда не топили!

Мало того, на одном из крюков висел зажженный фонарь…

К чему бы это? Значит, кто-то есть в доме… Почему же такая мертвая тишина?..

Что сталось с его женой?

Только тут заметил дядюшка Лукас, что на спинках стульев, придвинутых к камину, висит одежда.

Приглядевшись к развешанному платью, он испустил столь яростный вопль, что этот вопль застрял у него в горле и перешел в беззвучное рыдание.

У мельника было такое чувство, точно он вот-вот задохнется, и он инстинктивно схватился руками за горло. Мертвенная бледность покрыла его лицо, он конвульсивно вздрагивал, глаза его готовы были выскочить из орбит, но он все никак не мог отвести взгляда от этого развешанного по стульям платья; его охватил такой ужас, словно он был осужденный на казнь преступник, которому показали балахон смертника.

То, к чему был прикован его неподвижный взгляд, представляло собой не что иное, как ярко-красный плащ, треугольную шляпу, казакин, камзол цвета горлицы, черные шелковые штаны, белые чулки, башмаки с золотыми пряжками, — одним словом, полное облачение ненавистного коррехидора, вплоть до жезла, шпаги и перчаток. Это и был балахон Мельникова позора, саван его чести, плащаница его счастья!

Грозный мушкет лежал в том же самом углу, куда его два часа назад бросила наваррка…

Дядюшка Лукас метнулся, как тигр, и схватил мушкет в руки. Пропустив шомпол в канал ствола, он убедился, что мушкет заряжен. Проверил, на месте ли кремень.

Затем дядюшка Лукас подошел к лестнице, ведущей в комнату, где столько лет он почивал с сеньей Фраскитой, и глухо пробормотал:

— Они там!

Ступив на лестницу, он огляделся по сторонам, чтобы убедиться, не следит ли кто за ним…

«Никого! — сказал себе Лукас. — Только господь… Неужто он допустит такое!»

Укрепившись в принятом решении, мельник готов был сделать еще шаг, как вдруг его блуждающий взор остановился на сложенном листке бумаги, лежавшем на столе. Словно коршун, метнулся он к столу и схватил бумажку скрюченными от волнения пальцами.

Это было назначение племянника сеньи Фраскиты, подписанное доном Эухенио де Суньига-и-Понсе де Леон!

«Вот цена сделки! — подумал дядюшка Лукас, запихивая бумажку в рот, словно желая подавить стон и одновременно напитать свою ярость. — Я всегда подозревал, что родню свою она любит больше, чем меня!.. Ах, почему у нас не было детей! Вся беда в этом!»

Несчастный чуть было не разрыдался. Задыхаясь от прилива безумной ярости, он хрипло прошептал:

— Наверх! Наверх!

И он стал взбираться по лестнице, одной рукой нащупывая ступеньки, волоча мушкет другой, а в зубах держа гнусную бумажонку.

Приблизившись к двери в спальню (а дверь была заперта), он, как бы в подтверждение своих подозрений, заметил, что в щели и в замочную скважину пробивается свет.

«Они там!» — повторил он.

На мгновение Лукас остановился. Ярость душила его.

Затем снова пополз и наконец очутился у самой двери в спальню.

Оттуда не доносилось ни звука.

«А если там никого нет?» — мелькнула робкая надежда.

Но в ту же секунду бедняга услышал кашель.

То был астматический кашель коррехидора.

Сомнений больше не было! Не оставалось и соломинки, за которую бы мог ухватиться утопающий!

В царившей на лестнице темноте мельник улыбнулся жуткой улыбкой. Так вспыхивает во мраке молния.

Но что значат все молнии на свете по сравнению с огнем, полыхающим иной раз в сердце мужчины?

Тем не менее дядюшка Лукас — так уж была устроена его душа, о чем мы в свое время говорили, — сразу же успокоился, как только заслышал кашель своего врага…

Очевидность терзала его меньше, чем сомнения. Он сам признался в тот день Фраските, что с той минуты, когда он утратит веру в нее, веру, составляющую единственную радость его жизни, он станет другим человеком.

Как в венецианском мавре, с которым мы его сравнивали, описывая характер Лукаса, разочарование сразу убило в нем всякую любовь, изменило весь его душевный склад и отгородило его от всего остального мира. Разница заключалась лишь в том, что натура дядюшки Лукаса была менее трагическая, менее суровая и более эгоистичная, чем у безумного убийцы Дездемоны.

Случай редкий, но характерный именно для подобных обстоятельств: на краткий миг сомнение, или надежда (что в данном случае одно и то же), вновь привело его в возбуждение…

«А если это ошибка? — подумал он. — Если это кашель Фраскиты?..»

Он был так измучен, что забыл даже о платье коррехидора, развешанном возле камина, забыл об отворенной двери, забыл о том, как своими глазами читал патент на бесчестие…

Дрожа от неизвестности и волнения, он нагнулся и заглянул в замочную скважину.