Педро Аларкон - Треугольная шляпа, Пепита Хименес, Донья Перфекта, Кровь и песок

Кабинет опустел.

Праздник в усадьбе, очевидно, закончился, все кругом смолкло, только в саду слышалось журчание фонтана.

Не было ни малейшего дуновения ветерка. Ничто не нарушало мирного покоя ночи. Лишь сияние луны и аромат цветов проникали сквозь открытые окна. Время шло, и наконец дон Луис вновь показался из темноты. Лицо его выражало отчаяние, напоминавшее отчаяние Иуды. Упав в кресло, опершись локтями в колени и сжав лицо кулаками, он с полчаса неподвижно сидел, погруженный в горькие размышления. Увидев его в этом состоянии, любой мог бы заподозрить, что он убил Пепиту.

Однако вскоре появилась и Пепита. Весь ее облик выражал глубокую грусть. Опустив глаза в землю, она медленно подошла к дону Луису и сказала:

— Только теперь я поняла, как презренно мое сердце и как низко поведение. Мне нечего сказать в свое оправдание, но я не хочу, чтобы ты считал меня более испорченной, чем я есть на самом деле. Не думай, что мною руководили лукавство, расчет, намерение тебя погубить. Да, я поступила дурно, но я согрешила невольно, быть может, по наущению демона, вселившегося в меня. Ради бога, не отчаивайся, не огорчайся. Ты ни в чем не виноват. На твою благородную душу нашло какое-то помрачение. Если грех падает и на тебя, то лишь в малой доле. Но мой грех страшен, тяжек, позорен. Сейчас я заслуживаю твоей любви еще меньше, чем прежде. Уезжай! Я сама прошу: уезжай, покайся! Бог тебя простит. Уезжай! Священник отпустит твои грехи. Когда ты снова будешь чист, ты сможешь выполнить свое желание и стать служителем всевышнего. Святой, полной трудов жизнью ты не только сотрешь последние следы этого падения, но, простив причиненное мною зло, вымолишь у неба прощение и для меня. Ничто не связывает тебя со мной; если же между нами все же существуют узы, я порываю их навсегда. Ты свободен. Хватит и того, что по моей вине упала с неба утренняя звезда; я не желаю, не могу, не должна удерживать ее в плену. Я догадываюсь, я вижу по твоему лицу, мне все ясно: теперь ты меня презираешь еще больше, чем прежде; и ты прав — во мне нет ни чести, ни добродетели, ни стыда.

С этими словами Пепита опустилась на колени и поклонилась, коснувшись лбом пола. Дон Луис оставался в той же позе, что и раньше. Несколько минут оба подавленно молчали.

Пепита, не поднимаясь с колен, наконец заговорила, рыдая:

— Уезжай, Луис, не оставайся из-за оскорбительного сострадания рядом с жалкой женщиной. У меня хватит мужества вынести твой гнев, твое забвение и даже презрение, которое я вполне заслужила. Я всегда буду твоей рабой, но вдали, очень далеко от тебя, чтобы никогда не вызывать в твоей памяти этой позорной ночи.

Стоны приглушили голос Пепиты, когда она произнесла последние слова.

Дон Луис не выдержал. Он вскочил и, взяв на руки Пепиту, прижал ее к сердцу; он нежно отстранил белокурые локоны, беспорядочно падавшие на ее лицо, и покрыл его страстными поцелуями.

«Пепита Хименес»

— Душа моя, — начал он наконец, — жизнь моей души, дорогое сокровище моего сердца, свет очей моих! Подними головку и никогда больше не опускай ее передо мной. Это я грешник, слабовольный, жалкий, смешной глупец, а не ты. Я смешон и ангелам и демонам — никто из них не может принимать меня всерьез. Я оказался лжесвятым — у меня недостаточно сил сопротивляться, я не сумел вовремя удержать себя, теперь же мне не удается быть рыцарем и утонченным возлюбленным, чтобы принести моей даме благодарность за ее милости. Не понимаю, что ты нашла во мне, почему так мною увлеклась. Во мне никогда не было твердой добродетели, все мои слова оказались пустой болтовней и хвастовством семинариста, начитавшегося священных книг, как другие читают романы, и придумавшего с их помощью свой глупый роман о какой-то миссии и созерцании божества. Если бы я обладал настоящей стойкой добродетелью, я остановил бы тебя, удержался бы сам — и никто из нас не согрешил бы. Истинная добродетель не падает так легко. Несмотря на всю твою красоту, несмотря на твои дарования и любовь ко мне, я бы не пал, будь я действительно добродетельным, будь у меня подлинное призвание. Господь, чье могущество беспредельно, даровал бы мне свою милость. Правда, требовалось чудо, нечто сверхъестественное, чтобы противостоять твоей любви, — но бог сотворил бы чудо, если бы я его стоил и заслуживал. Ты не права, советуя мне стать священником. Я сам признаю, что недостоин этого. Меня подвигло на это мирское стремление — такое же, как любое подобное. Что я говорю — любое! Гораздо хуже: лицемерное, кощунственное, корыстное стремление!

— Не осуждай себя так сурово, — возразила Пепита, уже успокоившись и улыбаясь сквозь слезы. — Я не хочу, чтобы ты так строго порицал себя даже в том случае, если из-за этого я покажусь тебе менее недостойной подругой; нет, я хочу, чтобы ты выбрал меня по любви, свободно, а не из благородного желания загладить свою вину и не потому, что попал в коварно расставленную мной ловушку. Если ты не любишь меня, подозреваешь меня в злом умысле и презираешь меня — уезжай. И если ты навсегда меня покинешь и больше не вспомнишь обо мне, я не издам ни единого вздоха.

Ответ дона Луиса не мог уже вместиться в тесные рамки человеческой речи. Он прервал Пепиту поцелуем и обнял ее.

Значительно позже, покашливая и стуча башмаками, в комнату вошла Антоньона.

— Ну и долгая беседа! — заявила она. — Семинарист растянул свою проповедь на целых сорок часов. Тебе пора уходить, дон Луис. Скоро два.

— Хорошо, — сказала Пепита, — он сейчас уйдет.

Антоньона вышла и стала поджидать в соседней комнате.

Пепита преобразилась. Радости, которых она не знала в детстве, удовольствия и наслаждения, которых она не испытала в годы юности, ребяческая резвость и шаловливость, которые сдерживали и подавляли в ней суровая мать и старый муж, внезапно распустились в ее душе, как распускаются весной зеленые листья деревьев, скованные снегом и льдом в долгие месяцы суровой зимы.

Городская дама, знакомая с тем, что мы называем светскими условностями, найдет странным и даже заслуживающим порицания, что я расскажу о Пепите; но Пепита, хотя и отличалась прирожденным изяществом, была олицетворением искренности: ей были чужды притворная сдержанность и осмотрительность, принятые в большом свете. Итак, видя, что препятствия, мешавшие счастью, преодолены, а дон Луис уже сдался и обещал сделать ее своей супругой, уверенная в том, что она любима и обожаема тем, кого она так любила и обожала, Пепита прыгала, смеялась и по-детски наивно проявляла свое ликование.

Дону Луису пора было уходить. Пепита принесла гребень и, с любовью расчесав его волосы, поцеловала их, потом поправила ему галстук.