Рамон Валье-Инклан - Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

— Второй раз я на эту удочку не попадусь, брат Амвросий.

И я показал ему на дверь. Он хотел что-то возразить, но я больше ничего не стал говорить и повторил тот же жест. Монах ушел взбешенный, бормоча проклятия и угрозы. Весь дом огласился шумом, и в дверях появились обе сеньоры, испуганные и недоумевающие.

Я проспал всю ночь целительным и блаженным сном. Утром меня разбудил звон колоколов в соседней церкви. Вскоре обе ухаживавшие за мной дамы подошли к дверям моей спальни. Обе были уже в мантильях, с молитвенниками в руках; вокруг запястий у них были обмотаны четки. Голосом, манерами и одеждой обе сестры походили друг на друга как две капли воды.

— Как вы изволили спать, господин маркиз?

— Прекрасно.

— Вы теперь чувствуете себя бодрее?

— Я так бодр, как никогда.

— Это хорошо.

Обе дамы улыбнулись своей простодушной и елейной улыбкой, которая, казалось, находила себе продолжение в таинственных складках их мантилий, заколотых большими агатовыми булавками.

— Вы идете в церковь? — спросил я.

— Нет, мы уже пришли из церкви.

— Что говорят в Эстелье?

— А что бы вы хотели узнать?

Голоса их звучали в унисон, как в литании, и окружавший полумрак, казалось, еще усиливал их благочестивые интонации.

— Как чувствует себя граф Вольфани?

Дамы переглянулись, и мне показалось, что на их поблекших лицах заиграл румянец. Наступило молчание — и младшая сеньора вышла из комнаты, повинуясь знаку, который ей сделала сестра, привыкшая на протяжении сорока лет оберегать ее невинность. В дверях она остановилась с улыбкою на устах. Это была целомудренная улыбка старой девы, прожившей весь век без греха:

— Рада сказать вам, что ему лучше, сеньор маркиз.

И, выйдя из комнаты осторожно, размеренным шагом, она исчезла в темноте коридора. Напустив на себя равнодушный вид, я продолжал разговаривать с оставшейся в комнате сеньорой:

— Вольфани мне как брат. В тот самый день, когда мы выехали, с ним случилось это несчастье, и я так ничего о нем и не знал…

— Да!.. — вздохнула она. — Сознание к нему не вернулось. Впрочем, я больше всего беспокоюсь за графиню. Пять дней и пять ночей она провела у постели мужа, после того как его принесли домой… Говорят, что и сейчас она ухаживает за ним, как святая Изабелла!

Должен признаться, эта почти что посмертная любовь, которую выказала мужу Мария Антониетта, поразила меня и наполнила мне душу тоской. Сколько раз за последние дни, глядя на мою культю, я погружался в раздумье и приходил к мысли, что кровь моей раны и слезы ее глаз лились на нашу грешную любовь и ее искупали! Я испытывал удивительное успокоение оттого, что ее любовь женщины преобразилась в любовь францисканской монахини, возвышенную и мистическую. Дрожа от волнения, я пробормотал:

— А графу и сейчас еще не лучше?

— Лучше, но он стал как ребенок. Его одевают, сажают в кресло, и так он проводит весь день. Говорят, он никого не узнает.

Продолжая говорить, сеньора скинула с себя мантилью и, заботливо сложив ее, заколола двумя булавками с черными аграфами.

Видя, что я молчу, она решила, что ей пора уходить:

— До свидания, господин маркиз. Если вам что-нибудь понадобится, вам стоит только позвать.

Уходя, она остановилась на пороге, прислушиваясь к шуму шагов, который все приближался. Она выглянула за дверь и, увидав, кто идет, сказала:

— Оставляю вас в хорошем обществе. Вот брат Амвросий.

Удивленный, я приподнялся на подушках. Монах вошел, бормоча:

— Ноги моей не должно было быть в этом доме, после того как знаменитый маркиз так меня оскорбил… Но когда обиду нанес друг, недостойный брат Амвросий всё прощает.

Я протянул ему руку:

— Не будем говорить об этом. Я уже слышал об обращении графини Вольфани.

— Что вы на это скажете? Вы понимаете, что бедный монах не заслужил вчера вашего сиятельного гнева. Я всего только посланец, смиренный посланец.

Брат Амвросий пожал мне руку так, что кости захрустели.

— Не будем об этом говорить, — повторил я.

— Нет, поговорить мы об этом должны. Вы что, все еще будете сомневаться, что я вам друг?

Это была решительная минута, и я воспользовался ею, чтобы высвободить руку и поднести ее к сердцу:

— Никогда!

Монах весь выпрямился:

— Я виделся с графиней.

— И что же говорит наша святая?

— Она говорит, что готова увидеть вас еще раз, чтобы проститься с вами навсегда.

Вместо радости какая-то безотчетная грусть овладела моей душой, как только я узнал о решении Марии Антониетты. Может быть, меня огорчила мысль, что теперь, став одноруким, я лишусь того поэтического ореола, которым она меня окружила.

Опираясь на руку монаха, я покинул свое пристанище, чтобы отправиться во дворец короля. Сквозь свинцовые тучи пробивались бледные солнечные лучи, и пласты снега, которые лежали уже несколько дней, укрытые темными громадами стен, начали таять. Я шел молча. С мечтательной грустью вспоминал я историю моей любви и упивался предвкушением последнего свидания, которое собиралась подарить мне Мария Антониетта. Монах сказал мне, что праведница настолько щепетильна, что не хочет видеть меня у себя в доме, и что она рассчитывает встретиться со мною во дворце короля. Я же, будучи тоже человеком щепетильным, вздохнув, сказал, что если я и явлюсь туда, где она будет, то не затем, чтобы видеть ее, а лишь затем, чтобы засвидетельствовать свое почтение королеве.

Входя в покои дворца, я боялся, что из глаз моих хлынут слезы. Я вспоминал день, когда, целуя царственную белую руку с голубыми прожилками, я почувствовал в себе рвение паладина и возжелал посвятить всю свою жизнь королеве. Я взглянул на мою покалеченную руку и в первый раз почувствовал, что доволен и горд собою; доволен тем, что пролил кровь за эту принцессу, которая теперь, сидя среди своих придворных дам, вышивает ладанки для солдат, сражающихся за Правое дело, бледная и праведная, как принцессы старинных легенд. Когда я вошел, несколько дам встали, как принято было, когда входили высокопоставленные духовные лица.

— Я узнала о твоем несчастье, — сказала королева, — ты не можешь себе представить, сколько я молилась, чтобы господь сподобил тебя остаться в живых.

Я низко поклонился:

— Господь не сподобил меня умереть за вас.

Растроганные моими словами, дамы вытерли слезы. Я печально улыбнулся, думая, что именно так должен я теперь вести себя с женщинами, чтобы окружить мой физический недостаток ореолом поэзии. Королева сказала мне с достоинством и участием:

— Таким, как ты, руки не нужны, — достаточно того, что у них есть сердце.

— Благодарю вас, государыня.

Некоторое время все молчали; присутствовавший тут же епископ тихо прошептал: