Рамон Валье-Инклан - Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

— Господь наш привел тебя сохранить правую руку, потребную для пера и для шпаги.

Слова прелата вызвали в дамах шепот восхищения. Я обернулся, и глаза мои встретились с глазами Марии Антониетты. Они блестели от слез. Здороваясь с ней, я постарался улыбнуться. Она осталась серьезной и только пристально на меня посмотрела. Прелат подошел ко мне и заговорил назидательно и с участием.

— Пришлось, верно, немало всего выстрадать, милый маркиз?

— Да, немного пришлось, — ответил я, и его преосвященство отвел от меня свой опечаленный взор.

— Милосердный боже!

Дамы вздохнули. Одна только донья Маргарита оставалась безмолвной и невозмутимой. Ее царственное сердце подсказывало ей, что для человека гордого, как я, всякое проявление сочувствия равносильно унижению.

— Теперь, когда вам поневоле придется дать себе некоторый отдых, — продолжал прелат, — вы должны написать книгу о своей жизни.

— Записки твои будут очень интересны, Брадомин, — сказала королева и улыбнулась.

— О самом интересном он все равно ничего не расскажет, — ворчливо заметила маркиза де Тор.

Я поклонился:

— Я буду писать только о своих грехах.

Маркиза де Тор, моя тетка, снова что-то пробормотала, но слов ее я не расслышал. Прелат продолжал так, как будто говорил проповедь:

— О нашем знаменитом маркизе рассказывают замечательные истории! Всякая исповедь, когда она искренна, бывает весьма поучительна. Вспомним об «Исповеди» блаженного Августина. {101} Нередко, правда, гордость ослепляет нас, смертных, и в книгах своих мы выставляем напоказ пороки наши и наши грехи. Вспомним признания нечестивого философа из Женевы. {102} В таких случаях ясная премудрость, которой услаждает нас исповедь — этот прозрачный родник познания, — замутняется…

Дамы, которым скучно было слушать эти назидательные речи, тихо переговаривались между собою. Сидевшая несколько поодаль Мария Антониетта сделала вид, что она поглощена своим вышиванием, и не произнесла ни слова. Только мне одному слова прелата показались поучительными, но, не будучи по натуре эгоистом, я сумел принести себя в жертву дамам и смиренно прервал проповедника:

— Я хочу не поучать, а развлекать. Все мои убеждения заключаются в одной фразе: «Да здравствует вздор!» Для меня высочайшее достижение человечества в том, что люди научились улыбаться.

Послышались шутки и смешки — дамы не хотели верить, что в течение долгих веков люди были совершенно серьезны и что есть целые эпохи, от которых история не сохранила ни одной знаменитой улыбки. Я настаивал:

— В Библии мы читаем, что патриархи и пророки были всегда серьезны, что на устах их никогда не играла улыбка.

Его преосвященство подобрал свою рясу и воинственно и вместе с тем с улыбкой, тоном, каким умеют говорить богословы на семинарских контроверсиях, начал:

— Очень вероятно, пожалуй даже несомненно, что древние патриархи и пророки не говорили: «Да здравствует вздор!», как наш прославленный маркиз…

— Однако, когда надо было, они и пели, и плясали, и играли на арфе, — перебил его я.

Его преосвященство распустил рясу и воздел руки к небу:

— Господин маркиз де Брадомин, пожалуйста, не осуждайте себя за вздор. В аду вы, верно, тоже будете всегда улыбаться.

Я хотел было возразить, но королева строго на меня посмотрела, и я ничего не ответил.

Маркиза де Тор взглядом суровым и повелительным, одним из тех взглядов, которыми нередко награждали меня все мои старые благочестивые тетушки, отозвала меня в амбразуру балконной двери:

— Я не рассчитывала тебя здесь увидеть. Надеюсь, ты уже уезжаешь?

— Я охотно бы послушался тебя, — сказал я с нежностью, — но сердце мешает мне это сделать.

— Этого требую не я, а она, эта несчастная. — И глазами она показала мне на Марию Антониетту.

Я вздохнул и закрыл глаза рукою:

— И что же, это несчастное создание не захочет проститься со мной, перед тем как мы расстанемся навсегда?

Моя благородная тетушка задумалась. Несмотря на все ее морщины и суровый взгляд, она, как и все старухи, которые были молодыми девицами в тысяча восемьсот тридцатом, хранила в сердце своем нежность и доброту:

— Ксавьер, но ты же ведь не собираешься разлучать ее с мужем!.. Ксавьер, ты, как никто другой, должен оценить ее жертву!.. Она хочет остаться верной этой тени, которую только каким-то чудом удалось вырвать у смерти…

Древняя старушка произнесла эти слова вдохновенным, трагическим голосом, держа мою руку своими высохшими руками. Я ответил совсем тихо, боясь, как бы от волнения мне не перехватило горло:

— Но она же этого сама захотела!..

— Потому что ты этого потребовал, а у бедняжки не хватило духу тебе отказать. Мария Антониетта хочет навсегда остаться в твоем сердце. Она хочет отказаться от тебя, но не от твоей любви. Я столько лет уже прожила на свете, что успела узнать людей и понимаю, что это сущее безумие. Ксавьер, если ты не способен уважать ее жертву, то по крайней мере не заставляй несчастную страдать еще больше.

Маркиза де Тор утерла слезы. Я пробормотал обиженно и печально:

— Ты боишься, что я не сумею оценить ее жертву? Ты несправедлива ко мне, но, впрочем, ты в этом отношении следуешь примеру всей нашей семьи. Как горько мне, оттого что вы все так плохо обо мне думаете! Господь, который читает в сердцах…

Моя тетка и госпожа вновь заговорила со мной прежним назидательным тоном:

— Молчи!.. Ты самый удивительный из донжуанов: католик, некрасивый и сентиментальный.

Добрая женщина была так стара, что позабыла, сколь переменчиво женское сердце, позабыла, что мужчине, который лишился руки и чья голова поседела, приходится отказаться от донжуанства. Ах, я знал, что бархатные грустные глаза, которые открылись мне на рассвете как два цветочка святого Франциска, последними глядели на меня с любовью. При встречах с женщинами мне оставалось только изображать собой поверженного кумира, быть холодным и равнодушным. В первый раз почувствовав это, я с печальной улыбкой показал почтенной сеньоре пустой рукав своего мундира. Но вдруг, взбудораженный воспоминанием о девушке, оставленной мною в старом загородном доме, я решил, говоря о Марии Антониетте, поступиться немного правдой:

— Мария Антониетта — единственная из женщин, которая все еще меня любит. Ее любовь — это все, что у меня осталось на свете. Смирившись с тем, что я больше никогда ее не увижу, разочаровавшись во всем, я уже стал подумывать о том, чтобы постричься в монахи, как вдруг узнал, что она хочет проститься со мной навсегда…

— А если я попрошу тебя сейчас же уехать?

— Ты?

— От имени Марии Антониетты.

— Мне кажется, я заслужил, чтобы она мне сама об этом сказала!