Рамон Валье-Инклан - Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

— А разве она, бедняжка, не заслужила, чтобы ты уберег ее от новых страданий?

— Если бы я сегодня исполнил ее просьбу, завтра она, может быть, позвала бы меня снова. Неужели ты думаешь, что христианское милосердие, которое приковывает ее сейчас к мужу, продлится вечно?

Раньше чем старушка успела ответить, глухой, прерывающийся от слез голос произнес за моей спиной:

— Вечно, Ксавьер!

Я обернулся: передо мной стояла Мария Антониетта. Недвижная, словно окаменев, она смотрела на меня, скрестив руки на груди. Я показал ей свой обрубок, и она в ужасе закрыла глаза. Она настолько переменилась, что казалась состарившейся на много лет. Мария Антониетта была очень высокого роста, вся фигура ее была исполнена величия; в ее темных волосах появились теперь седые пряди. Губы ее казались высеченными из мрамора, а щеки были словно поблекшие цветы. То были щеки кающейся грешницы, бескровные и надменные, и казалось, они не знают ни поцелуев, ни ласки. Черные глаза ее обжигали, низкий голос звучал, будто гул расплавленного металла. У нее был странный вид — словно она слышала шорох покидающих тело душ и ночами общалась с ними. После долгого скорбного молчания Мария Антониетта снова повторила:

— Вечно, Ксавьер.

Я пристально на нее посмотрел:

— Дольше, чем моя любовь?

— Столько же, сколько твоя любовь.

Маркиза де Тор, оглядев своими близорукими глазами залу, предупредила нас спокойно и внушительно:

— Если вам надо поговорить, пойдите по крайней мере в другую комнату.

Мария Антониетта глазами дала ей понять, что она повинуется, и, не проронив ни слова, с тем же строгим видом вышла. Иные из находившихся в комнате дам начинали уже бросать в нашу сторону любопытные взгляды. Почти в ту же минуту в залу вбежали две собаки короля. Вслед за ними явился дон Карлос. Увидав меня, он подошел ко мне и, не сказав ни слова, крепко меня обнял. И только потом заговорил прежним шутливым тоном, как будто со мной ничего не случилось. Должен признаться, никакие знаки внимания с его стороны не могли меня так растрогать, как растрогало меня это утонченное, поистине королевское великодушие.

Моя тетка маркиза де Тор делает мне знак следовать за ней и ведет к себе в комнату, где меня дожидается Мария Антониетта. Она одна и плачет. Завидев меня, она встает и впивается в меня своими сверкающими, покрасневшими от слез глазами. Она дышит порывисто и резким, решительным голосом говорит:

— Ксавьер, нам надо проститься. Ты не можешь себе представить, сколько я всего выстрадала после той ночи, когда мы расстались!

Я прерываю ее слова горькой и нежной улыбкой:

— А ты помнишь, что мы поклялись друг другу в вечной любви?

Она, в свою очередь, прерывает меня:

— Ты что же, требуешь, чтобы я покинула несчастного, беспомощного человека? Ни за что! Ни за что! Ни за что! Это было бы подлостью.

— Любовь заставляет идти на подлость, но, к моему огорчению, я уже слишком стар, чтобы какая-либо женщина могла совершить ее из-за меня.

— Ксавьер, я должна принести себя в жертву.

— Бывают жертвы слишком поздние, Мария Антониетта!

— Ты жесток!

— Жесток!

— Ты хочешь сказать мне, что я должна была принести себя в жертву раньше, что я не должна была его обманывать.

— Да, может быть, так было бы лучше, но, обвиняя тебя, я вместе с тем обвиняю и себя самого. Ни один из нас двоих не умел посвятить себя другому — наука эта постигается только с годами, когда сердце покрывается коркой льда.

— Ксавьер, мы видимся с тобою в последний раз. Какую горькую память ты оставишь по себе этими словами!

— Ты думаешь, что это последний раз? По-моему, нет. Если бы я исполнил твою просьбу, ты бы снова стала призывать меня, моя бедная Мария Антониетта!

— Зачем ты мне это говоришь! А если бы я была настолько малодушна, что позвала бы тебя опять, ты бы не пришел. Нам уже невозможно любить друг друга.

— Я бы пришел всегда.

Мария Антониетта воздевает к небу глаза, которые от слез становятся еще прекраснее, и шепчет так, как шепчут молитвы:

— Господи, а что, если настанет день, когда воля моя ослабеет, когда крест этот будет для меня слишком тяжек!

Я подхожу к ней так близко, что ощущаю теплоту ее дыхания, беру ее за руки:

— День этот уже настал!

— Ни за что! Ни за что!

Она хочет высвободить руки, но ей это не удается. Я шепчу ей на ухо:

— Почему ты дрожишь? Почему колеблешься? Он уже настал.

— Уходи, Ксавьер! Оставь меня!

— Как ты терзаешь меня своими сомнениями, моя бедная Мария Антониетта!

— Уйди! Уйди! Не говори мне ничего: я не хочу ничего слушать.

Я целую ей руки:

— Как божественны терзания праведницы!

— Замолчи!

Она отдаляется от меня. В глазах ее испуг. Оба мы долго молчим. Мария Антониетта прижимает руки к голове, тяжело дышит. Потом понемногу успокаивается. Глаза ее сверкают отчаянной решимостью. Она говорит мне:

— Ксавьер, я сейчас причиню тебе боль. Я добивалась, чтобы ты любил меня как пятнадцатилетнюю девушку. Я сошла с ума! И я скрыла от тебя мое прошлое. Когда ты меня спрашивал, я все отрицала, а теперь, теперь… Ты обо всем догадываешься и не говоришь мне, что прощаешь меня, Ксавьер!

— Да, догадываюсь. У тебя были любовники?

— Да.

— А для чего ты мне это говоришь?

— Для того, чтобы ты меня презирал.

Я улыбаюсь, потому что не вижу основания быть столь суровым:

— Кто они?

— Один уже умер.

— Один, и больше никого?

— Больше никого.

— А со мной — двое. И тот любовник, разумеется, был после меня…

— Нет!

— Это утешительно. Есть мужчины, которым нравится быть первой любовью. Я всегда предпочитал быть последней. Но, может быть, так оно и будет?

— Последней и единственной, мой Ксавьер!

— Почему ты отрекаешься от прошлого? Неужели ты думаешь, что этим ты меня утешаешь? Большей кротостью с твоей стороны было бы обо всем промолчать.

Мария Антониетта еще раз воздела глаза, словно вопрошая небеса:

— Что я наделала, господи Иисусе! Ксавьер, забудь все, что я тебе говорила, прости меня… Нет, ты не должен ни забывать, ни прощать!

— Выходит, я должен быть менее великодушен, чем твой муж?

— Как жестоки твои слова!

— Как жестока жизнь, когда мы перестаем быть в ней невинными детьми!

— Как ты меня презираешь!.. Это мне за мои грехи.

— Презираю тебя? Нет. Ты была как все женщины, ни лучше, ни хуже! Прощай, моя бедная Мария Антониетта!

Мария Антониетта рыдает; она раздирает зубами кружевной платочек. Она падает на диван. Я стою перед ней. Наступает молчание, слышатся только вздохи. Мария Антониетта вытирает слезы, смотрит на меня и печально улыбается:

— Ксавьер, если все женщины такие, какими ты их считаешь, я, должно быть, все же была не такой, как они… Пожалей меня, не думай обо мне плохо!