Арчибальд Кронин - Цитадель

— Слушайте, слушайте! — выкрикнул кто-то из задних рядов. — Сколько раз он потихоньку удирал в Кардифф на своем мотоцикле тогда летом, три года тому назад!

— Он лекарств не дает, — подал, голос Лен Ричардс. — Можно прождать битый час перед его кабинетом и уйти с пустой бутылкой.

— К порядку! К порядку! — орал Ченкин. Уняв их, он перешел к заключительной части своей речи:

— Все эти обвинения достаточно серьезны. Они показывают, что доктор Мэнсон никогда не служил добросовестно нашему Обществу медицинской помощи. К этому я еще могу добавить, что он дает рабочим неправильные свидетельства о болезни. Но не будем уклоняться от главного вопроса. Перед нами врач, который вооружил против себя весь город тем, за что его, собственно, можно было бы передать в руки полиции. Человек, который превратил наш комитетский дом в бойню. Клянусь Богом, товарищи, я видел собственными глазами кровь на полу! Этот человек просто какой-то фантазер и экспериментатор. Я вас спрашиваю, товарищи, согласны ли вы терпеть подобные вещи? — «Нет» — отвечу я за вас. «Нет» — скажете вы. Я знаю, что все вы со мной согласитесь, когда я заявлю, что мы требуем увольнения доктора Мэнсона.

Ченкин оглянулся на своих друзей и сел под громкие аплодисменты.

— Может быть, вы дадите высказаться доктору Мэнсону? — негромко сказал Оуэн и повернулся к Эндрью.

Наступила тишина. Минуту-другую Эндрью сидел неподвижно. Положение было даже хуже, чем он ожидал. «Вот и верьте после этого в комитеты», — подумал он с горечью. Неужели это те самые люди, которые одобрительно улыбались ему в тот день, когда ему предоставили службу? Сердце в нем раскипелось. Нет, он не уйдет — вот и все.

Он поднялся с места. Оратор он был плохой и знал это. Но он злился, нервное состояние сменилось все растущим возмущением против невежества, против нестерпимой глупости обвинения, брошенного Ченкиным, против шумного одобрения, которым поддержали его остальные. Он начал:

— Никто не сказал здесь ничего о животных, которых утопил Эд Ченкин. Вот это, если угодно, жестокость, бесполезная жестокость. А то, что делал с ними я, вовсе не жестоко. Для чего вы, шахтеры, берете с собой в шахту белых мышей и канареек? Чтобы на них проверить, имеется ли там рудничный газ. Все вы это знаете. Что же, когда мыши погибают от струи газа, вы это не считаете жестокостью? Нет, не считаете. Вы понимаете, что животные понадобились для того, чтобы спасти жизнь людей, может быть, именно вашу жизнь.

Вот это самое делал и я, делал для вас ! Я изучал легочные болезни, которые вы наживаете из-за пыли в забоях. Все вы знаете, что, поработав в копях, вы начинаете кашлять, у вас болит грудь, а когда вы свалитесь, вам не дают пособия. За последние три года я почти каждую свободную минуту занимался этим вопросом о вдыхании пыли. Я открыл такие вещи, которые послужат для улучшения условий вашего труда, увеличат заработок и сохранят здоровье ваше лучше, чем бутылка какого-нибудь вонючего лекарства, о котором тут говорил Лен Ричардс. Что же такого, если я для этой цели употребил какой-нибудь десяток морских свинок! Не находите ли вы, что это стоило сделать?

Вы мне, может быть, не верите. Вы настолько предубеждены, что считаете мои слова ложью. Может быть, вы все еще находите, что я без пользы тратил время, ваше время, как здесь говорили, на какие-то чудачества? — Эндрью был так взвинчен, что забыл о своем твердом намерении не впадать в драматический тон. Он полез в карман на груди, достал оттуда письмо, полученное в начале недели. — Так вот, вы сейчас увидите, что думают об этом другие люди, люди, имеющие больше права судить о моей работе.

Он подошел к Оуэну и протянул ему письмо. Это было извещение от секретаря совета университета Ст.-Эндрью, что за его диссертацию на тему о вдыхании пыли он удостоен степени доктора медицины.

Оуэн прочел письмо, напечатанное синими буквами на машинке, и лицо его вдруг просветлело.

Потом письмо пошло по рукам.

Эндрью надоело наблюдать эффект, произведенный письмом. При всем горячем желании доказать свою правоту, он теперь сожалел, что под влиянием внезапного порыва показал письмо. Если они ему не верили без этого официального подтверждения, — значит, они были сильно против него предубеждены. Он чувствовал, что, несмотря на письмо, они готовятся примерно его наказать.

Он с облегчением услышал, как Оуэн после нескольких замечаний сказал:

— Может быть, вы теперь будете добры нас оставить, доктор!

Ожидая за дверью, пока они голосовали, Эндрью так и кипел от злости. Замечательная идея — контроль медицинского обслуживания рабочих, осуществляемый их представителями. Но этот комитет представителей далек от идеала. Они слишком заражены предрассудками, слишком невежественны, чтобы с успехом проводить эту работу. Оуэн постоянно тащил их на поводу. Но Эндрью был убежден, что на этот раз даже Оуэн при всем желании не сможет его выручить.

Однако, когда он снова вошел в комнату, где происходило заседание, он увидел, что секретарь улыбается и потирает руки. Да и другие смотрели на него уже более благосклонно, во всяком случае не враждебно. Оуэн тотчас же поднялся и объявил:

— Рад сообщить вам, доктор Мэнсон, — и, должен сказать, я лично даже просто в восторге от этого, — что комитет большинством голосов решил просить вас остаться.

Итак, победа, он таки убедил их! Но после первого минутного удовлетворения это не вызвало у него никакого подъема. Он молчал.

Молчали и члены комитета, видимо, ожидая от него выражений радости и благодарности. Но он не в силах был это сделать. Он чувствовал, что ему надоела вся эта безобразная история, комитет, Эберло, медицина, кремнеземная пыль, морские свинки, что он устал от всего этого — и от самого себя.

Наконец он заговорил:

— Благодарю вас, мистер Оуэн. Принимая во внимание все мои труды здесь, я рад, что комитет не желает моего ухода. Но, к сожалению, я не могу больше оставаться в Эберло. Предупреждаю комитет, что через месяц я ухожу.

Он сказал это без всякого волнения, повернулся и вышел из комнаты. Некоторое время стояла гробовая тишина. Первый опомнился Эд Ченкин.

— Скатертью дорога! — крикнул он довольно вяло вслед Мэнсону.

Но тут Оуэн поразил всех вспышкой гнева — первой за все время его работы в комитете.

— Заткни свою дурацкую глотку, Эд Ченкин! — Он с пугающей яростью бросил линейку на стол. — Мы лишились лучшего из всех работников, каких когда-либо имели.

Эндрью проснулся среди ночи и сказал со стоном:

— Ну, не дурак ли я, Крис? Бросать прекрасную службу — единственный наш источник существования! Ведь у меня же последнее время начали появляться и частные пациенты. И Луэллин стал ко мне прилично относиться. Говорил я тебе, что он почти обещал допустить меня к работе в больнице? Да и в комитете — если не считать Ченкина с компанией — народ не плохой. Я думаю, в будущем, если бы Луэллин ушел, они, верно, назначили бы меня главным врачом на его место.