Анатолий Мариенгоф - Циники. Бритый человек (сборник)

– «Форрегер задался целью развлечь лошадь. А развеселить лошадь нелегко… Еще труднее лошадь растрогать, взволновать. Этим делом заняты другие искатели. Другие режиссеры и поэты… Лошадиное направление еще только развивается, еще только определяется…»

Сергей задает вопрос, тормоша угли в камине железными щипцами:

– А как вы считаете, Ольга, Докучаев – лошадь или нет?

– Лошадь.

Я встреваю:

– Если Докучаев и животное, то, во всяком случае…

Сергей перебивает:

– Слыхал. Гениальное животное?

– Да.

– А по-вашему, Ольга?

– Сильное животное.

– Неужели такое уж сильное?

Тогда, не выдержав, я подробно рассказываю историю с парафином.

Сергей продолжает ковыряться в розовых и золотых углях:

– Ты говоришь… сначала Петрогубхимсекции… потом Ривошу… потом Северо-Югу… Техноснабу… Главхиму и, наконец, Спичтресту… Замечательно.

Ольга хохочет.

– Замечательно!

Сергей вынимает из камина уголек и, улыбаясь подергивающимся добрым ртом, закуривает.

От папиросы вьется дымок, такой же нежный и синий, как его глаза.

«Людоедство и трупоедство принимает массовые размеры» («Правда»).

Вчера в два часа ночи у себя на квартире арестован Докучаев.

Сергей шаркает своими смешными поповскими ботами в прихожей. Он будет шаркать ими еще часа два. Потом, как большая лохматая собака, долго отряхаться от снега. Потом сморкаться. Потом…

Я взволнованно кричу:

– Ты слыхал? Арестован Илья Петрович!

Он протягивает Ольге руку. Опять похож на добродушного ленивого пса, которого научили подавать лапу.

– Слыхал.

– Может быть, тебе известно за что?

– Известно.

Ольга сосредоточенно роется в шоколадных конфектах. Внушительная квадратная трехфунтовая коробка. Позавчера ее принес Докучаев.

Вздыхает:

– Больше всего на свете люблю пьяную вишню.

И, как девчонка, прыгает коленями по дивану:

– Нашла! нашла! целых две!

– Поделитесь.

– Никогда.

Сергей сокрушенно разводит руками, а Ольга сладострастно запихивает в рот обе штуки.

– Расскажи про Докучаева.

– Что же рассказывать?

Он оборачивает на меня свои синие нежные глаза:

– Арестован за историю с парафином. Мы проверили твои сведения…

Кричу:

– Кто это «мы»? Какие это такие «мои сведения»?

– Ну и чудак. Сам же рассказал обстоятельнейшим образом всю эпопею, а теперь собирается умереть от разрыва сердца.

Ольга с улыбкой протягивает мне на серебряном трезубчике докучаевскую конфекту:

– Владимир, я нашла вашу любимую. С толчеными фисташками. Разевайте рот.

Заводом «Пневматик» выпущена первая партия бурильных молотков.

Госавиазавод «Икар» устроил торжество по случаю первого выпуска мощных моторов.

Завод «Большевик» доставил на испытательную станцию Тимирязевской сельскохозяйственной академии первый изготовленный заводом трактор.

– Ольга, не побродить ли нам по городу? Весна. Воробьи, говорят, чирикают.

– Не хочется.

– Нынче премьера у Мейерхольда. Что вы на это скажете?

– Скучно.

– Я позвоню Сергею, чтобы пришел.

– Не надо. С тех пор как его вычистили из партии, он брюзжит, ворчит, плохо рассказывает прошлогодние сплетни и анекдоты с длинными седыми бородами.

– От великого до смешного…

И по глупой привычке лезу в историю:

– Князь Андрей Курбский после бегства из Восточной Руси жил в Ковеле «в дрязгах семейных и бурных несогласиях с родственниками жены». Послушайте, Ольга…

– Что?

– Я одним духом слетаю к Елисееву, принесу вина, апельсинов…

– Отвяжитесь от меня, Владимир!

Она закладывает руки под голову и вытягивается на диване. Каждый вечер одно и то же. С раскрытыми глазами будет лежать до двух, до трех, до четырех ночи. Молчать и курить.

– Фу ты, чуть не запамятовал. Ведь я получил сегодня письмо от Докучаева. Удивительно, вынесли человека на погреб, на полярные льды…

– …а он все не остывает.

– Совершенно верно. Хотите прочесть?

– Нет. Я не люблю писем с грамматическими ошибками.

Бульвары забрызганы зеленью. Ночь легкая и неторопливая. Она вздыхает, как девушка, которую целуют в губы.

Я сижу на скамейке с стародавним приятелем:

– Слушай, Пашка, это свинство, что ты ко мне не заходишь. Сколько лет в Москве, а был считаных два раза.

У «Пашки» добрые колени и широкие, как соборные ступени, плечи. Он профессор московского вуза. Но в Англии его знают больше, чем в России. А в Токио лучше, чем в Лондоне. Его книги переводятся на двенадцать языков.

– И не приду, дружище. Вот тебе мое слово, не приду. Отличная ты личность, а не приду.

– Это почему?

Он ерзает бровями и подергивает короткими смышлеными руками – будто пиджак или нижняя рубаха режет ему под мышкой.

– Почему же это ты не придешь?

– Позволь, дружище, сказать начистоту: гнусь у тебя и холодина. Рапортую я зиму насквозь в полуштиблетишках и не зябну, а у тебя дохлые полчаса просидел и пятки обморозил.

– Образно понимать прикажешь?

Он задумчиво, как младенец, ковыряет в носу, вытаскивает «козу», похожую на червячка, с сердитым видом прячет ее в платок и бормочет:

– Ты остришь… супруга твоя острит… вещи как будто оба смешные говорите… все своими словами называете… нутро наружу… и прочая всякая размерзятина наружу… того гляди, голые задницы покажете – а холодина! И грусть, милый. Такая грусть! Вам, может, сие и непризаметно, а вот человека бишь со свежинки по носу бьет.

Зеленые брызги висят на ветках. Веснушчатый лупоглазый месяц что-то высматривает из-за купола храма Христа. Ночь вздыхает, как девушка, которую целуют в губы.

Пашка смотрит в небо, а я – с завистью на его короткие, толстые – подковками – ноги. Крепко они стоят на земле! И весь он чем-то напоминает тяжелодонную чашку вагона-ресторана. Не красива, да спасибо. Поезд мчит свои сто верст в час, дрожит, шатается, как пьяный, приседает от страха на железных икрах, а ей хоть бы что – налита до краев и капли не выплеснет.

Заходил Сергей. Ольга просила сказать, что ее нет дома.

– Ольга, давайте придумывать для вас занятие.

– Придумывайте.

– Идите на сцену.

– Не пойду.

– Почему?

– Я слишком честолюбива.

– Тем более.

– Ах, золото мое, если я даже разведусь с вами и выйду замуж за расторопного режиссера, Комиссаржевской из меня не получится, а Коонен я быть не хочу.

– Снимайтесь в кино.

– Я предпочитаю хорошо сниматься в фотографии у Напельбаума, чем плохо у Пудовкина.

– Родите ребенка.

– Благодарю вас. У меня уже был однажды щенок от премированного фокстерьера. Они забавны только до четырех месяцев. Но, к сожалению, гадят.