Анатолий Мариенгоф - Циники. Бритый человек (сборник)

– Развратничайте.

– В объятиях мужчины я получаю меньше удовольствия, чем от хорошей шоколадной конфекты.

– Возьмите богатого любовника.

– С какой стати?

– Когда город Фивы был разрушен македонянами, гетера Фрина предложила согражданам выстроить его наново за свой счет.

– И что же?

– К сожалению, предложение было отвергнуто.

– Вот видите!

– Гетера поставила условием, чтобы на воротах города красовалась надпись: «Разрушен Александром, построен Фриной».

Ольга вынула папиросу из портсигара, запятнанного кровавыми капельками мелких рубинов:

– Увы! если бы мне даже удалось стать любовницей самого богатого в республике нэпмана, я бы в нужный момент не придумала столь гениальной фразы.

И добавила:

– А я тщеславна.

Был Сергей. Сидели, курили, молчали. Ольга так и не вышла из своей комнаты.

По предварительным данным Главметалла выяснилось, что выплавка чугуна увеличилась против предыдущего года в три раза, мартеновское производство – в два раза, прокатка черного металла – на 64 %.

В Николаеве приступлено к постройке хлебного элеватора, который будет нагружать океанский пароход в два с половиной часа.

На заводе «Электросила» приступлено к работе по изготовлению генераторов мощности в десять тысяч лошадиных сил.

Как-то я сказал Ольге, что каждый из нас придумывает свою жизнь, свою женщину, свою любовь и даже самого себя.

– …чем беднее фантазия, тем лучше.

Она кинула за окно папиросу, докуренную до ваты:

– Почему вы не подсказали мне эту дельную мысль несколькими годами раньше?

– А что?

– Я бы непременно придумала себя домашней хозяйкой.

Мне шестнадцать лет. Мы живем на даче под Нижним на высоком окском берегу. В безлунные летние ночи с крутогора широкая река кажется серой веревочкой. На версты сосновый лес. Дерево прямое и длинное, как в первый раз отточенный карандаш. В августе сосны скрипят и плачут.

Дача у нас большая, двухэтажная, с башней. Обвязана террасами, верандами, балкончиками. Крыша – веселыми шашками: зелеными, желтыми, красными и голубыми. Окна в резных деревянных мережках, прошивках и ажурной строчке. Аллеи, площадки, башня, комнаты, веранды и террасы заселены несмолкаемым галдежом.

А по соседству с нами всякое лето в жухлой даче без балкончиков живет пожилая женщина с двумя некрасивыми девочками. У девочек длинные худые шейки, просвечивающие на солнце, как промасленная белая бумага.

Пожилая женщина в круглых очках и некрасивые девочки живут нашей жизнью. Своей у них нет. Нашими праздниками, играми, слезами и смехом; нашим убежавшим вареньем, пережаренной уткой, удачным мороженым, ощенившейся сукой, новой игрушкой; нашими поцелуями с кузинами, драками с кузенами, ссорами с гувернантками.

Когда смеются балкончики, смеются глаза у некрасивых девочек – когда на балкончиках слезы, некрасивые девочки подносят платочки к ресницам.

Сейчас я думаю о том, что моя жизнь, и отчасти жизнь Ольги, чем-то напоминает отраженное существование пожилой женщины в круглых очках и ее дочек.

Мы тоже поселились по соседству. Мы смотрим в щелочку чужого забора. Подслушиваем одним ухом.

Но мы несравненно хуже их. Когда соседи делали глупости – мы потирали руки; когда у них назревала трагедия – мы хихикали; когда они принялись за дело – нам стало скучно.

Сергей прислал Ольге письмо. Она не ответила.

– Владимир, верите ли вы во что-нибудь?

– Кажется, нет.

– Глупо.

Ночной ветер машет длинными, призрачными руками, кажется – вот-вот сметет и серую пыль Ольгиных глаз. И ничего не останется – только голые странные впадины.

– Самоед, который молится на обрубок пня, умнее вас…

Она закурила новую папиросу. Какую по счету?

– …и меня.

Где-то неподалеку пронесся лихач. Под копытами горячего коня прозвенела мостовая. Словно он пронесся не по земле, а по цыганской перевернутой гитаре.

– Всякая вера приедается, как рубленые котлеты или суп с вермишелью. Время от времени ее необходимо менять – Перун, Христос, Социализм.

Она ест дым большими, мужскими глотками:

– Во что угодно, но только верить!

И совсем тихо:

– Иначе…

Как белые земляные черви ползают ее пальцы по вздрагивающим коленям. Приторно пахнут жасмином фонари. Улица прямая, желтая, с остекленелыми зрачками.

Прибыл Чрезвычайный посланник и Полномочный министр Мексики Базилио Вадилльо.

Одного знакомого хлопца упрятали в тюрьму. На срок пустяшный и за проступок нестоющий. Всего-навсего дал по физиономии какому-то прохвосту. У хлопца поэтическая душа золотоногого теленка, волосы оттенка сентябрьского листа и глаза с ласковым говорком девушки из черноземной полосы. Так и слышится в голубых поблесках: «Хром худит… хора хромадная».

Теленок попал в компанию уголовников. Публика все увесистая, матерая, под масть. А старосту камеры хоть в паноптикум: рожа круглая и тяжелая – медным пятаком, ухо в боях откручено, во рту – забор ломаный. У молодца богатый послужной список – тут и «мокрое», и «божией» старушки изнасилование, и ограбление могил.

Вот однажды мой теленок и спрашивает у старосты:

– Скажите, коллега, за что вы сидите?

Бандит ответил:

– Кажись, братишка, за то, что неверно понял революцию.

Я смотрю в Ольгины глаза, пустые и грустные:

– За что?..

Думаю над ответом и не могу придумать более точного, чем ответ бандита.

По всем улицам расставлены плевательницы. Москвичи с перепуга называют их «урнами».

Опять было письмо от Сергея. Толстое-претолстое. Ольга, не распечатав, выбросила его в корзину.

– Владимир, вы любите анекдоты?

– Очень.

– И я тоже. Сейчас мне пришел на ум рассказец о тщедушном еврейском женихе, которого привели к красотке ростом с Петра Великого, с грудями, что поздние тыквы, и задом, широким, как обеденный стол.

– Ну?..

– Тщедушный жених, с любопытством и страхом обведя глазами великие телеса нареченной, шепотом спросил торжествующего свата: «И это все мне?..»

– Прекрасно.

– Не кажется ли вам, Владимир, что за последнее время какой-то окаянный сват бессмысленно усердно сватает меня с тоской таких же необъятных размеров? Жаль только, что я лишена еврейского юмора.

Звезды будто вымыты хорошим душистым мылом и насухо вытерты мохнатым полотенцем.

Свежесть, бодрость и жизнерадостность этих сияющих старушек необычайна.

Я снова, как шесть лет назад, хожу по темным пустынным улицам и соображаю о своей любви. Но сегодня я уже ничем не отличаюсь от дорогих сограждан. Днем бы в меня не тыкали изумленным пальцем встречные, а уличная детвора не бегала бы горланящей стаей по пятам – улыбка не разрезала моей физиономии от уха до уха своей сверкающей бритвой. Мой рот сжат так же крепко, как суровый кулак человека, собирающегося драться насмерть. Веки висят; я не могу их поднять; может быть, ресницы из чугуна.