Полное собрание сочинений. Том 54

Сделал много зарисовок с Толстого с натуры (последние — в Астапове), написал картины: «Л. Н. Толстой в семье» (Русский музей в Ленинграде и Толстовский музей в Москве), «Чтение рукописи — Л. Н. Толстой и H. Н. Ге» (Толстовский музей), «Пахарь», «Л. Н. Толстой в эпоху «Войны и Мира» (там же), «Л. Толстой и Вл. Соловьев у Н. Ф. Федорова» (там же), «Толстой за работой» (Дюссельдорф) и др., создал находящиеся в Толстовском музее серии иллюстраций к рассказу «Чем люди живы» и к романам «Война и мир» и «Воскресение» (и в них последние были репродуцированы во многих русских и английских изданиях «Воскресения»). Отзыв Толстого об иллюстрациях Пастернака см. в письме к нему от 22 ноября 1904 г. (т. 75).

Приехав в Ясную поляну 2 июня 1901 года, Л. О. Пастернак прожил в ней около двух недель. В этот приезд в Ясную поляну он сделал ряд зарисовок с натуры для картины «Толстой в семье». Картина изображает Толстого, Софью Андреевну и Татьяну Львовну в зале яснополянского дома. Жена и дочь Толстого сидят за круглым столом, на котором стоит зажженная лампа, а сам Толстой сидит близ стола, откинувшись на спинку стула. Художник работал над этой жанровой картиной для Люксембургского музея и написал ее в нескольких вариантах. В Русском музее находится один пастелью, в Толстовском музее два — пастель и масло. Наброски с натуры собраны в Государственном Толстовском музее.

265. 102 10. Черногуб [ ов ] . — Николай Николаевич Черногубов (р. 1877 г.), московский коллекционер, занимавшийся собиранием и продажей предметов старины и разного рода редкостей (иконы, картины, мебель), в том числе и рукописных и архивных материалов, имеющих отношение к русским писателям. Составил ценное собрание, относящееся к жизни и творчеству Фета, о котором напечатал две статьи: «Происхождение Фета» — «Русский архив» 1900, 8; и «К хронологии стихов Фета» — сборн. «Северные цветы», 1902. Часть собрания Черногубова по Фету находится в Публичной библиотеке СССР имени Ленина в Москве. — С 1903 по 1 мая 1917 года работал в Московской городской художественной галлерее Павла и Сергея Третьяковых, в качестве помощника хранителя, а потом — хранителя.

В январе 1901 г. Черногубов приходил к С. А. Толстой (а может быть и к Толстому) в связи с работой над биографией Фета. В начале же июня того же года он приехал в Ясную поляну. С. А. Толстая записала 6 июня: «Живет Черногубов, разбирает и переписывает письма Фета ко мне и Льву Николаевичу». (См. ДСАТ, III, стр. 150, а также 137).

В. Я. Брюсов, в своем дневнике, по поводу поездки Черногубова в июне 1901 года, сообщает между прочим, что Черногубов «уверял, будто графиня С. А. Толстая приглашала его в Ясную поляну разбирать архив. Не требуя повторений этого, вероятно мельком сделанного предложения, он поехал. Был там дней 5 и вернулся, а было что-то говорено о целом лете...» Рассказы его Брюсову о жизни в Ясной поляне, обнаруживая плохую наблюдательность и полное непонимание Толстого, проникнуты раздражением и неудовлетворенностью. Между прочим он рассказывал, что когда Толстой стал говорить против русского правительства («Только бы его к чертовой матери, и всё будет хорошо»), то он, Черногубов, «отважился было вступить с Толстым в спор, но это было против правил Ясной поляны, где граф только изрекает». См. Валерий Брюсов. Дневники 1891—1910. Приготовила к печати И. М. Брюсова, примечания Н. С. Ашукина, изд. М. и С. Сабашниковых, М. 1927, стр. 103—104. Еще см. о Черногубове, как коллекционере и в связи с Л. Н. Толстым — там же, стр. 91, 104 и 176.

266. 104 16—17 . Был тяжело болен с 27 июня — Положение в течение десяти дней было очень серьезным: началось с лихорадочного состояния, потом сильно ослабело сердце — пульс был 150, слабый и неровный, температура падала до 35° с десятыми, похоже было на агонию. Марья Львовна рассказывает о начале и о ходе этого заболевания: «Когда папá проснулся, он позвал меня к себе и сказал, что всю ночь не спал от болей в груди и боку, и что чувствует себя нехорошо. Папá всё-таки встал, обедал с нами, был в одном из своих чудных настроений, знаете — этой особенной задушевной разговорчивости. Обо многом говорил, самом интересном и важном, и так нам всем было хорошо вместе, — тихо и радостно. Вечером у папá сделался жар. Ночь он спал хорошо и утром встал совсем свежий и говорил, что совершенно здоров. Но вот тут утром, измеряя температуру, я обратила внимание на то, что говоря со мной он точно задыхался. Но я приписала это тому, что тема разговора его могла взволновать. Я пощупала пульс и тут увидала, что пульс очень быстр и неровен. Но папá так был свеж после хорошей ночи, что не обратил на это внимания и сошел вниз одеваться. После завтрака я пошла на деревню к больным, со мной пошли Количка Ге, мой муж и живущая у нас девушка. Идя назад, мы встретили папá и издали пошли за ним, чтобы не мешать его уединению, а вместе с тем быть около него. Он пошел по направлению к шоссе и, дойдя до первой горки, вдруг остановился. Мы его догнали, и он говорил, что с ним что-то сделалось очень неприятное, сердце билось, пот выступил, и пульс уже здесь делал какие-то необыкновенные скачки и остановки. Мы тихо пошли с ним, и у угла он сел отдохнуть, и ему всё было очень плохо. До дому он добрался с большим трудом и лег. К обеду опять стало лучше, и он пришел к нам на террасу обедать. Тут приехал тульский поп, который часто к нему ездит, — очень неприятный, кажется хитрый человек (мне кажется, что он что-то в роде шпиона). — Папá с ним стал говорить, взволновался и стал говорить ему, что он дурно делает, что ездит к нему, что он, вероятно, подослан, и т. п. Этот разговор был ему тяжел, и он опять почувствовал себя хуже. Вечер всё-таки он опять провел с нами. Ночью вернулась мамá, ему опять было плохо, был жар, и рано утром послали за доктором в Тулу, потом за калужским и потом за московским. Тут наступили эти три дня умиранья. Всё время пульс 150, такая слабость, что надо было на руках его перекладывать. Мы выписали всех: Сережу (Илья случайно был здесь), Таню, Мишу, дали знать в Швецию Леве — и все сидели и прямо ждали конца, и в это время он был так возбужден мыслями, что это его даже тяготило, — он всё просил записывать отдельные мысли о болезни, о смерти, о пространстве и времени, о вечной жизни и т. п. Говорил, что ему очень хорошо. Он говорил, что это подали лошадей, чтобы ехать и что экипаж очень удобный, потому что сознание ясное. Был так добр, ласков и умилителен со всеми. Эти три дня давали кофеин, strofant, кофе, вино, хину. Сегодня первый день он не принимал никакого лекарства и приблизительно 5 или 6 дней с нормальным пульсом. Доктора считают, что это припадок грудной жабы, вызванный болезнью, которой он болел зиму и которая у него была еще здесь весной. Возвращение подобного припадка всегда может привести к концу». (Письмо М. Л. Оболенской к П. И. Бирюкову от середины июля 1901. См.: Б, IV, стр. 39—40. Еще см. прим. 1035).