Полное собрание сочинений. Том 63

Интересно в этом отношении также и описание П. И. Бирюковым его первого посещения Толстого. Вот, что он пишет по этому поводу:

«Трудно выразить словами то волнение, которое я испытал, увидав в первый раз великого художника и пророка, окруженного в моем юношеском воображении каким-то необыкновенным ореолом. Вместо этого ореола я встретил доброго, приветливого, простого старика или вернее пожилого человека, так как в этот момент Льву Николаевичу было только пятьдесят шесть лет и седина еще только пробивалась в его волосах. Вся обстановка его жизни, его семьи дышала радушием и простотой и среди этой простоты ощущался пульс огромной духовной силы, передаваемой выражением лица, особенно взгляда Льва Николаевича. Этот обмен наших взглядов, слов и мыслей, совершившийся в этот знаменательный в моей жизни вечер, навсегда закрепил наши отношения и я, тогда еще морской офицер, стал его единомышленником — не по теории, а по чувству, и это чувство любви привело меня вскоре и к полному единомыслию. Мне хотелось бы выразить здесь ту мысль, что мое единомыслие со Львом Николаевичем не явилось результатом теоретических изысканий; произошло некоторое органическое совпадение, которое уже не могло более распасться, несмотря на целый ряд враждебных сил, стремившихся нас разъединить и теперь старающихся показать, что между мной и Львом Николаевичем существует какое-то разъединение. Я очень благодарен тем людям, которые зaпoдозревают меня в этом, они дают мне только повод проверить себя и укрепить мою связь с источником истины, которую я исповедую» («Воспоминания», стр. 22—23).

1Вячеслав Михайлович Грибовский. О нем см. в прим. к письму № 881. П. И. Бирюков посещал В. М. Грибовского по выходе его из больницы для душевно-больных. Об этом посещении П. И. Бирюков писал Толстому в письме от 3 апреля 1885 г.: «Сегодня был у Грибовского, того гимназиста, что писал Вам письмо. Человек этот меня заинтересовал и вызвал во мне симпатию, так что я намерен продолжать с ним знакомство. Быть может после еще напишу Вам что-нибудь о нем, теперь же передам свои первые впечатления, легко может быть и ошибочные. Я увидел очень молодого человека, восемнадцати-летнего гимназиста. Сообщил ему Ваш совет и даже просьбу не приезжать к Вам, как умел изложил доводы, побудившие Вас дать такой ответ. Он принял мои слова довольно спокойно. Затем я предложил ему прочесть Ваши последние сочинения, мы заговорили о них: заговорили о христианстве и вскоре зашли в те дремучие леса социальных вопросов, из которых Вы нашли уже выход и зовете нас, а мы слышим Вас, но всё еще путаемся и не можем набрести на дорогу.... «Я много размышлял, — говорил он мне, — о вопросах религии и нравственности и после многих колебаний пришел к тому, что истина в христианстве, и решился объявить себя христианином. Вместе с этим, не знаю почему, во мне укоренилось убеждение, что мне осталось не долго жить, что я скоро умру; а если так, говорил я себе, то неужели мне в эти немногие дни следует продолжать хитрить и скрытничать, стоит ли? Нет, я должен всем и каждому в глаза говорить одну правду, не боясь никаких притеснений. Как Вам известно, у нас в гимназии правда не уважается, много творится зла и несправедливости. Мне, как решившемуся говорить правду, пришлось противиться многому, и дело дошло до моего разговора с директором. Я сказал ему, что он имеет надо мною власть сделать со мной всё что хочет, что я не в силах сопротивляться ему, но тем не менее считаю себя обязанным высказать и ему правду в глаза и быть может принести ему какую-нибудь пользу. После этого разговора меня стали свидетельствовать разные доктора и наконец свезли к профессору Мержеевскому. Тот начал расспрашивать меня и навел на то, что я ему очень последовательно изложил свои взгляды на жизнь. Он сказал мне, что я теперь нахожусь в очень возбужденном состоянии, что мне нужно успокоиться, и что он предлагает мне поместиться в уединении, в больнице, где-то на станции Ланской, по Финляндской железной дороге, где меня никто не будет беспокоить. Я отвечал, что мне решительно всё равно, где бы ни находиться, готов даже итти в больницу, лишь бы меня не считали сумасшедшим. Таким образом я согласился на его предложение, но вместо того, чтобы поместить меня в ту больницу, о которой он говорил, меня отправили в больницу Св. Николая — для душевно-больных. Меня стали лечить, или вернее мучить и так как я часто сопротивлялся разным безобразным требованиям, то ко мне стали относиться строже, а когда я, не дослушав какой-то увещательной речи старого доктора, быстро повернулся и ушел от него, меня сочли уже «бессознательным», повалили на пол, связали и заключили в особую комнату. В этой комнате стояла отвратительно грязная постель с клопами и другими животными, с грязным бельем, на котором оставались еще следы слабости прежнего больного, пользовавшегося этим помещением. Кормили меня чем-то таким, чего есть я был не в состоянии. Мне угрожали сумасшедшей рубашкой и довели наконец до того, что я смирился и стал просить, чтоб меня выпустили, заранее согласившись на всё. Мою участь немного облегчили, но всё еще считали меня больным. Наконец отдали меня на руки моим родителям, которых также уверили, что я болен. Меня отвезли в деревню, но и тамошняя жизнь, почти в одиночестве, показалась мне не менее тяжелою....и так я промаялся до возвращения моего в гимназию, где мне сохранили вакансию» (АТБ).

2Медведский — товарищ Грибовского по гимназии.

1885 г. Апреля 5—10? Москва.

Леонидъ Егоровичъ!

Я совсѣмъ не согласенъ съ вашимъ письмомъ. Нетолько не согласенъ, но правду скажу, оно меня огорчило. Вы въ немъ отстаиваете себя. 1Я 40 лѣтъ работалъ надъ собой, чтобы изъ тумана философскихъ воззрѣній и религіозныхъ ощущеній выработать ясные и определенные взгляды на явленія жизни — моей самой близкой, ежедневной моей жизни для того, чтобы знать, что хорошо и что дурно. А вы хотите меня увѣрить, что гораздо выгоднѣе напустить опять того тумана, отъ к[отораго] я 40 лѣтъ освобождался, — тумана философіи и любви вообще, возвышенной хрiст[iанской] любви для того, чтобы не видать опять различія между добрымъ и злымъ, и спокойно пользоваться трудами другихъ людей, ѣсть плоть и кровь людей, утѣшаясь возвышенными словами. Иѣтъ, это не годится. — Если христіанское ученіе и любовь (которую я ненавижу, п[отому] ч[то] это стало фарисейскимъ словомъ) ведетъ къ тому, чтобы спокойно курить папиросы и ѣздить въ концерты и театры, и спорить о Спенсерѣ и Гегелѣ, то пропади оно совсѣмъ такое ученіе и такая любовь. Я лучше возьму буржуазную мораль, та, по крайней мѣрѣ, безъ фарисейства. Оно хуже всего. — Простите за рѣзкость.