Полное собрание сочинений. Том 58

Две недели борьбы за Дневники усилили мое нервное тяжелое состояние. Если б вы не уперлись с самого начала так злобно, ничего тяжелого не произошло бы, и всё было бы по старому. (Вот и непротивление ваше все сразу рушилось!).

Отдали бы хотя Льву Николаевичу сразу Дневники, брали бы по одной тетради для работ и, по мере окончания, возвращали бы, и я успокоилась бы. Странные и весьма неблагородные ваши предположения, что какие-то мифические лица имели на меня вредное влияние по отношению к вам. Правда, я стара, и у меня слишком независимый характер, чтобы я подчинялась мнению и влиянию людей. Слово наговоры напоминает сплетни дворовых людей и прислуги. В своем письме вы обходите все главные вопросы, которые я ставлю ясно и правдиво, и вы всё говорите о недоразумениях. Это прием фарисейский. Недоразумения надо честно выяснять. Вы пишете, что готовы это всегда делать. Но вспомните, напр., сколько раз я просила вас сказать мне, как вы распорядились с бумагами и рукописями Льва Николаевича после вашей смерти, и вы всегда злобно мне в этом отказывали. Вы правды и ясности не любите. А разве не естественно знать это жене — не для корысти, как вы это часто подозревали, что меня крайне возмущало, так как вы меня, конечно, и переживете — а просто из любви к мужу, умственной жизнью и сочинениями которого я привыкла интересоваться.

Озлобление сыновей, если оно есть, — на той же почве. Вы издавали сочинения Льва Николаевича, в этом ваша заслуга. Но почему же вы постоянно отбираете его рукописи? В этом ваша корысть, а не моя. Вы скажете, что он сам их отдает. И вот в этом-то и во многом другом я усмотрела ваше всё возрастающее влияние на всё больше и больше ослабевающего волей старого и уже мало интересующегося земными делами — человека. Вы поработили его своим деспотическим характером (в чем, т. е. в деспотизме, согласилась со мной и ваша мать). Дурное и тяжелое влияние ваше и крайнее пристрастие к вам моего мужа отдалили его от меня. Вы стали между нами. Если б раньше при нем кто-нибудь так оскорбил его жену, как оскорбили вы меня (это верно по-христиански и по-дружески), то муж мой, вероятно, энергично расправился бы с таким грубым человеком. И вот, не то что вы такой невоспитанный, что могли до такой степени забыться, а то отношение к этому Льва Николаевича крайне возмутило меня. Он, боясь вас, продолжал с вами обниматься и видеться с вами по два раза в день, приветливо встречая вас. Я не могла этого выносить, и как вы могли заметить, — после того, как я видела это и у меня открылись глаза на это слабое и пристрастное отношение к чужому постороннему лицу, я не могла уже вас видеть и возненавидела вас. Поднялась у меня гордость не за себя лично, я слишком презираю такую низкую грубость, а за жену Толстого, за свое положение честной женщины, бабушки 25 внуков. А главное, я вдруг поняла, почему Лев Николаевич ко мне относится недобро, сухо, чуждо, чего никогда не было, и это убивает меня. Вы внушаете ему, что от такой жены надо бежать или стреляться. И вы первый в моей жизни осмелились сделать эту несправедливость.

О каких еще ненормальных подозрениях вы говорите, я не знаю, не хочу ни знать, ни понимать. Я вам никогда ничего подобного не выражала, и если есть люди с нечистым воображением, толкующие мои мысли и чувства по-своему, — я в них не ответственна. Подозрительность во мне явилась исключительно потому, что последнее время всё от меня скрывалось: разговоры, свидания, Дневник, письма, тайная передача каких-то бумаг, в сообществе дочери Саши и разных ваших секретарей, чего прежде никогда не было, в долгое время моего замужества. Если так усердно всё от меня скрывают, то есть что скрывать, и невольно возбуждает страх и подозрение. То, что я пережила в эти почти три месяца, не может сравниться ни с какими страданиями во всей моей жизни. Смерть Ванички я легче пережила, потому что в ней была воля Божия. В отнятии же у меня любви Льва Николаевича и в вмешательстве постороннего человека в нашу супружескую любовную жизнь — я чувствую волю злую. Вы сами пишете, что и раньше я это усматривала. Между нами никогда никого не было — и не будет. Я поставила Льву Николаевичу категорично выбор — или вы, или я. Он избрал пока последнее и обещал мне: 1) с вами не видаться, 2) Дневников вам не давать и 3) не разрешать фотографии с него. Мое отчаяние доведено до такой степени, что если я не лишила себя жизни, то потому, что не хочу, уйдя из жизни, уступить вам моего мужа. Пусть посылает вам свои бумажки, которые вы так старательно у него отбираете, это дело его. Но если Лев Николаевич не сдержит своих обещаний, я уеду от него, это наверное. Я не могу больше жить с такими страданиями, которые испытывала всё это время, и вы не в праве нам это причинять.

Цель вашего, яко бы доброго письма мне уж слишком ясна и очень наивна: вы хотите возобновить свои отношения личные с Львом Николаевичем. Это и понятно. Всякое расположение людей лестно, а тем более такого человека. Но он без вас теперь жил в Кочетах весело и спокойно, смеялся, шутил, играл в шахматы и в винт почти ежедневно до 12 час. ночи и совсем не имел страдающего, как вы пишете, а напротив, гораздо более радостного, чем под вашим гнетом. Почему же и в Ясной поляне не быть тому же, как было всегда без вас? Недолго нам осталось жить на свете, и пусть мы кончим последние дни нашей жизни в том же общении без посторонних влияний, в каком мы начали нашу молодую супружескую жизнь.

Как могу я измениться, если мотивы моих страданий останутся те же? Если вы можете быть справедливы, вы должны признать, что лично вам я никогда не сказала ни одного даже неучтивого слова, и никогда не позволяла себе вмешиваться в ваши семейные и личные дела, не внушая ни вам, ни вашей жене, застрелилась бы я от таких супругов? И это письмо вызвано вами. Я считала между нами всё оконченным навсегда, и вас в жизни нашей — совсем лишним.

Извините за мой искренний и правдивый ответ. Другого я дать не могла — всё было бы ложью, которую я ненавижу.

Не знаю, что я буду думать, чувствовать и делать современем. Но пока я еще больна и разбита и душой и телом от всего пережитого, чему причиной вы и мой муж отчасти. До вашего вмешательства в мою семью — ничего подобного в моей жизни не было, что произошло теперь и, надеюсь, не будет после вашего удаления из личных отношений с моим мужем. Вот и всё. София Толстая».

1318. 101 18 . Поеду, когда я захочу. — Софья Андреевна после того как Толстой отказался возвращаться с нею в Ясную поляну 8 или 9 сентября, требовала, чтобы он точно определил день отъезда из Кочетов. В своем «Ежедневнике» Софья Андреевна по этому поводу записала: «Тяжелый разговор со Львом Николаевичем об его отъезде. Уперся, как упрямый ребенок, ни за что не говорит, когда приедет в Ясную». См. записи в «Дневнике для одного себя» от 5, 6, 7, 8 сентября и прим. 1324.