Полное собрание сочинений. Том 35

Во всем крайности сходятся. Как глубокомысленны кажутся многим (мне по крайней мере такими они казались в моей молодости) рассуждения об объективности в искусстве! А между тем, трудно найти более смешное недоразумение, как именно учение об объективности в искусстве. Поэт, отдаваясь вдохновению, отдается ему весь. А отдаваясь весь какому-либо чувству, настроению, он не может не выказать того, к чему его влечет и от чего его отталкивает, его миросозерцание. И поэтому, если поэт — поэт, то он всегда необъективен. Так что то, чтò называется объективностью, олимпийство Гёте и парение Шекспира над событиями жизни, есть только признак того, что они не серьезны, are not in earnest, что они балуются своими писаниями, т. е. что они не высказывают то, что с болью выросло в их душе, а только то, что по их соображениям может быть полезно им.

Вместо олимпийства Гёте и парения Шекспира очень ясно виден один стихотворец, который пишет свои вещи или пьесы для удовольствия своих друзей, одномышленников или для поддержания своей славы, другой бойкий актер и <���посредственный> стихотворец, очень определенно занятый составлением ходких и эффектных пьес для своего театра.

Старания же их быть объективными, т. е. равнодушными к добру и злу (по нынешнему по ту сторону добра и зла), если только они старались быть объективными, не только не достигают своей цели, но, напротив, для каждого внимательного читателя достигают обратного. Шила в мешке не утаишь. И в объективном Гёте мы без малейшего усилия видим очень определенную тенденцию буржуазного придворного консерватизма и эгоистического равнодушия к движению жизни человечества. Еще яснее видна, сколько ни говорят об объективности Шекспира, его очень определенная тенденциозность уважения к власти, к грубой силе и презрения к толпе, к народу, то самое, что так ясно указано в статье Кросби.

И это-то самое мировоззрение Шекспира и пришлось pro capite lectoris не только тех людей, немцев, которые сделали его славу, [но] и всех тех людей, которые в продолжение более ста лет, не переставая, восхваляют его.

Только этим объясняется то удивительное явление, что самый посредственный составитель на скорую руку из чужих сочинений пьес для своего театра, человек, совершенно лишенный эстетического чувства, никогда не задававшийся в литературе никакими другими целями, кроме мелкого театрального успеха в своем маленьком кругу, человек, не только не имевший никаких высоких или глубоких убеждений, но человек, как большинство рядовых практических людей, был возведен в звание величайшего поэта и учителя человечества.

Такое объяснение происхождения ложной славы Шекспира совершенно подходит для моей цели. И без объяснения того, как произошло всякое суеверие, можно и должно бороться с суеверием и стараться доказать, что суеверие есть суеверие. Это самое я и хотел сделать по отношению к Шекспиру.

Я желаю только показать существование этого суеверия и то, чем и как оно в наше время держится. Суеверие это, как и всякое суеверие, держится на том, что люди, признав известное положение, не только сами не обсуждают его, но не позволяют делать этого и другим. Только благодаря этому приему существуют и держатся все те нелепые утверждения, которые когда-то были приняты людьми, настолько темными, что они могли быть приняты ими, и которые в наше время, уже не имея никакого смысла, продолжают признаваться большинством людей и, не только скрывая истину, но и извращая способность людей понимать ее, служат главным препятствием истинного прогресса человечества.

Так Тургенев, одаренный в высшей степени эстетическим чувством, но вместе с тем очень податливый внушениям, признавал Шекспира верхом совершенства, и на днях в чьих-то воспоминаниях был напечатан рассказ, чрезвычайно характерно обрисовывающий отношение к Шекспиру Тургенева и подобных ему людей, находящихся под внушением преданий и общего мнения о гениальности Шекспира.

В воспоминаниях рассказывается, как к Тургеневу пришел молодой драматург, и Тургенев, чтобы проэкзаменовать его, предложил ему написать монолог человека, который узнает, что остававшиеся его жена и дети во власти изгнавшего его тирана, убиты этим тираном.

Тургенев рассказывает, что когда молодой человек написал очень длинный патетический монолог, то Тургенев открыл ему Макбета и показал, что Дункан у Шекспира, получив это известие, переспросил: И жену? О, и жену. И детей? И детей. Слова эти очень хороши, это правда, но Тургенев забыл сказать, что этими словами не ограничивается Дункан, а говорит еще тут же целый длинный, фальшивый, напыщенный монолог. Тургенев не видит, что он кривит душой, так как ему нужно не только не разойтись с общим мнением, но уже с своим мнением, много и много раз высказанным. И так поступают по отношению Шекспира люди, одаренные эстетическим чувством. Люди же, не одаренные им, те уже прямо восхваляют то, что очевидно дурно. И чем начитаннее и способнее эти люди, тем они больше путают и вредят, и уже совершенно затемняют дело для молодых поколений. Это те критики, которые, не понимая всей сложности и необходимой тонкости мысли, необходимой для оценки достоинств художественного произведения, рассудочно обсуждают то, что не подлежит такому рассуждению, и потому совершенно затемняют оценку художественного произведения. К этим критикам, к их мнению примыкают все лишенные эстетического чувства люди, и лавина суеверия растет и дорастает до таких ужасающих размеров, что одному человеку страшно не согласиться с целым миром, как ему кажется.

И эстетическое чувство извращается всё больше и больше не только у читателей и зрителей, но у писателей, которые, считая Шекспира совершенством, стараются подражать ему.

Главное же, читая критики с изложением некоторых избранных мест из Шекспира, не видит более тех не художественных, безобразных сцен и речей, которые отталкивали его при чтении, и делает усилия, чтобы согласиться с критиками, и понемногу соглашается с ними и испытывает нечто подобное художественному впечатлению.

Всё это я подробно испытал на себе и, слушая восторженные речи о том, как Лир среди самого сильного проявления страсти просит расстегнуть ему пуговицу, я, веря на слово и забывая всё то нелепое, что при этом говорит Лир, находил, что это прекрасно, и умилялся этой пуговицей. Также часто, читая критиков Шекспира, где пропущено всё слабое и уродливое и выставлено только то, что хорошо, я соглашался с тем, что Шекспир прекрасен, и мне приятно было чувствовать мое единение с многими и любимыми и уважаемыми мною людьми. Но продолжалось это только до тех пор, пока я не брал сам в руки Шекспира и не читал его всего.