Полное собрание сочинений. Том 34

Куда? Нельзя. Вишь лезет.

Отчего нельзя? Закон гласит: заседания публичны.

Раздаются аплодисменты.

А вот нельзя, да и всё. Не велено.

Невежа. Не знаешь, с кем говоришь.

Выходит молодой адвокат во фраке.

Что вы, по делу?

Нет, я публика. А вот невежда, цербер. Не пускает.

Да ведь здесь не для публики?

Знаю. Там не пускают. Меня-то можно пустить.

Погодите, перерыв будет сейчас. (Хочет уходить, встречает князя Абрезкова.)

Позвольте узнать, в каком положении дело?

Речи адвокатов. Петрушин говорит.

Опять аплодисменты.

Что же, как подсудимые несут свое положение?

С большим достоинством, особенно Каренин и Лизавета Андреевна. Не их судят, а они судят общество. Это чувствуется. На эту тему и говорит Петрушин.

Ну, а Протасов?

Ужасно взволнован. Весь трясется как-то. Ну, это понятно по его жизни. Но как-то особенно раздражен: перебивал несколько раз и прокурора и адвоката. В како[м-то] особенном возбуждении.

Какой же результат полагаете?

Трудно сказать. Состав присяжных смешанный. Во всяком случае предумышленности не призна̀ют, но все-таки...

Выходит господин, князь Абрезков двигается к двери.

Вы хотите пройти?

Да, хотел бы.

Вы князь Абрезков?

Я.

Пропустите. Тут сейчас налево стул свободный. (Пропускает князя Абрезкова.)

Дверь отворяется и виден говорящий адвокат.

Аристократы! Я аристократ духа. А это выше.

Ну, уж извините. (Проходит.)

А, здравствуй, Иван Петрович. Что дело?

Да еще речи адвокатов. Да вот не пускают.

А вы не шумите тут. Тут не кабак.

Опять аплодисменты, отворяются двери, выходят адвокаты, зрители: мужчины и дамы.

Прекрасно. Прямо до слез довел.

Лучше всякого романа. Только непонятно, как она могла так любить его. Ужасная фигура.

Тише. Вот он. Посмотрите, как он взволнован.

Дама и офицер проходят.

Принес?

Вот он. (Подает что-то.)

Глупо, пошло. Скучно. Скучно. Бессмысленно. (Хочет уходить.)

Ну, батюшка, дела наши хороши, только вы в последней речи не напортите мне.

Да я не буду говорить. Что им говорить? Я не буду.

Нет, сказать надо. Да вы не тревожьтесь. Теперь уж всё дело в шляпе. Вы только скажите то, что вы мне говорили, что если вас судят, так только за то, что вы не совершили самоубийства, то есть того, что считается преступлением по закону и гражданскому и церковному.

Я ничего не скажу.

Отчего?

Не хочу и не скажу. Вы только мне скажите: в худшем случае что может быть?

Я уже говорил вам: в худшем случае ссылка в Сибирь.

То есть кого ссылка?

И вас и вашей жены.

А в лучшем?

Церковное покаяние и, разумеется, расторжение второго брака.

То есть они опять меня свяжут с ней, то есть ее со мной?

Да, уж это как должно быть. Да вы не волнуйтесь. И, пожалуйста, скажите, как я вам говорю. И только. Главное, ничего лишнего. Ну, впрочем... (Замечая, что их окружили и слушают.) Я устал, пойду посижу, и вы отдохните, пока присяжные совещаются. Главное, не робеть.

И другого не может быть решения?

Никакого другого.

Проходите, проходите, нечего в коридоре стоять.

Сейчас. (Вынимает пистолет и стреляет себе в сердце. Падает. Все бросаются к нему.) Ничего, кажется, хорошо. Лизу...

Что ты сделал, Федя? Зачем?

Прости меня, что не мог... иначе распутать тебя... Не для тебя... мне этак лучше. Ведь я уж давно... готов...

Ты будешь жив.

Я без доктора знаю... Виктòр, прощай. А, Маша, опоздала... (Плачет.) Как хорошо... Как хорошо... (Кончается.)

Это было в то время, когда Христос открывал людям свое учение.

Учение это было так ясно, и следование ему было так легко и так очевидно избавляло людей от зла, что нельзя было не принять его, и ничто не могло удержать его распространения по всему свету. И Вельзевул, отец и повелитель всех дьяволов, был встревожен. Он ясно видел, что власть его над людьми кончится навсегда, если только Христос не отречется от своей проповеди. Он был встревожен, но не унывал и подстрекал покорных ему фарисеев и книжников как можно сильнее оскорблять и мучать Христа, а ученикам Христа советовал бежать и оставить его одного. Он надеялся, что приговор к позорной казни, поругания, оставление его всеми учениками и, наконец, самые страдания и казнь сделают то, что Христос в последнюю минуту отречется от своего учения. А отречение уничтожит всю силу учения.