Полное собрание сочинений. Том 25

Третій разрядъ книгъ — эта наша самая пища, но такая, которая годится намъ, сытымъ съ жиру, которая надуваетъ насъ, но не кормитъ и отъ которой, когда мы предлагаемъ ее народу, онъ тоже отворачивается. Эти книжки это: Пушкинъ, Жуковскій, Гоголь, Лермонтовъ, Некрасовъ, Тургеневъ, Толстой — съ прибавленіемъ историковъ и духовныхъ новѣйшихъ писателей — наша новая литература за послѣднее 50 лѣтіе. Мы питаемся этимъ, и намъ кажется, <���что> это самая настоящая пища, а онъ не беретъ. Тутъ есть недоразумѣніе, и это-то приводитъ меня къ главной моей мысли, и поэтому объ этомъ надо поговорить поподробнѣе.

Всегда ли это такъ было или только въ наше время, но вотъ что случилось теперь. Всѣ мы, образованные люди, очень образованы, и мы все знаемъ и не запнемся, или рѣдко, передъ какимъ нибудь именемъ великаго человѣка мысли и не скажемъ фразу, которая покажетъ, что мы ужъ давно хорошо знаемъ то, что сдѣлалъ этотъ человѣкъ, и повторять, что мы всѣ знаемъ, излишне. Но я теперь убѣдился, что изъ 10 случаевъ 9, если два собесѣдника упомянули о Сократѣ, о книгѣ Іова, объ Аристотелѣ, объ Эразмѣ (несмотря на то, что прибавятъ: Ротердамскій), о Монтеньѣ, о Дантѣ, Паскалѣ, Лесингѣ и продолжаютъ говорить, предполагая, что оба знаютъ то, о чемъ упомянули, подразумѣвая извѣстныя мысли, что если ихъ спросить, что они подразумѣваютъ, они не будутъ знать — ни тотъ, ни другой. (Я по крайней мѣрѣ былъ въ такомъ положеніи 1000 разъ.) Я убѣдился, что въ наше время мы, образованные люди, выработали (въ особенности школой) искусство притворяться, что мы знаемъ то, чего не знаемъ, дѣлать видъ, что вся духовная работа человѣчества до насъ намъ извѣстна; выработалось искуство освободиться отъ необходимости знанія прошедшаго, и живемъ только крохотнымъ знаніемъ настоящей дѣятельности человѣческаго ума или послѣдняго — много, много — пятидесятилѣтія. У насъ выработалось искусство быть вполнѣ невѣжественнымъ съ видомъ учености. Мы знаемъ десятыя, двадцатыя, уменьшенныя, исправленныя отраженія мыслей великихъ умовъ и совсѣмъ не знаемъ ихъ и считаемъ даже, что ихъ и не нужно знать. Что теперь, nous avons changé tout ça, 76 76 [мы всё это переменили,] какъ говорилъ мнимый докторъ у Мольера, оправдываясь въ томъ, что печень оказалась не на той сторонѣ, гдѣ нужно. — Мы, образованные люди, ужасно озабочены о томъ, чтобы узнать, что въ прошломъ мѣсяцѣ написано: такой-то и такіе-то нами любимые писатели или ученые въ Европѣ, мы считаемъ стыднымъ не знать того, что было написано ну двадцать, ну 30 лѣтъ тому назадъ, но дальше мы уже нейдемъ. Да и невозможно — некогда. Мы, какъ такой чудный географъ, который бы изучилъ всѣ ручейки и холмики своей волости, не имѣетъ понятія объ Амазонкѣ, рѣкахъ и Монбланахъ всего міра, и воображаетъ, что знаетъ всѣ рѣки и горы. Я убѣдился, что мы извѣстными пріемами образованія, культурой заслоняемъ отъ себя всю огромную область истиннаго образованія и, копошась въ маленькомъ заколдованномъ кружкѣ, очень часто открываемъ съ большимъ трудомъ и гордостью то, что давно открыто моряками. Мы стали ужасно невѣжественны. (Какъ ни странно сказать, внѣшнее класическое образованіе много способствовало этому. Голову даю на отсѣченіе, если хоть одинъ ученикъ классической гимназіи прочелъ для себя, для удовольствія, Ксенофонта или Цицерона, на которомъ его мучали 8 лѣтъ.)

77 77 Абзац редактора. Мы стали невѣжественны потому, что навсегда закрыли отъ себя то, что только и есть всякая наука — изученіе тѣхъ ходовъ, которыми шли всѣ великіе умы человѣчества для уясненія истины. Съ тѣхъ поръ, какъ есть исторія, есть выдающіеся умы, которые сдѣлали человѣчество тѣмъ, что оно есть. Эти высоты умственные распредѣлены по всѣмъ тысячелѣтіямъ исторіи. Мы ихъ не знаемъ, закрыли отъ себя и знаемъ только то, что вчера и третьяго дня выдумали сотни людей, живущихъ въ Европѣ. Если это такъ, то мы и должны быть очень невѣжественны; а если мы невѣжественны, то понятно, что и народъ, которому мы предлагаемъ плоды нашего невѣжества, не хочетъ брать его. У него чутье не испорченное и вѣрное. —

Мы предлагаемъ народу Пушкина, Гоголя, не мы одни: Нѣмцы предлагаютъ Гете, Шиллера, Французы — Расина, Корнеля, Буало, точно только и свѣту, что въ окошкѣ, и народъ не беретъ. И не беретъ, потому что это не пища, а это hors d’oeuvres, десерты. Пища, которой мы живы, не та — пища эта — всѣ тѣ откровенія разума, которымъ жило и живетъ все человѣчество и на которомъ выросли Пушкины, и Корнели, и Гете. И если изъ насъ кто сытъ, то сытъ только этимъ, и этимъ только можно питаться не народу одному, но всякому человѣку.

И вотъ это то разсужденіе приводитъ меня къ началу — къ тому, какъ поправить то дѣло, что люди знающіе хотятъ передать свои знанія народу, а народъ не беретъ. Чтобы поправить это дѣло, надо, первое, перестать дѣлать то, что не нужно и вредно. Надо признать невозможность передачи черезъ книги извѣстнаго настроенія народа, надо понять, что только поэзія, которая независима отъ цѣлей, можетъ передавать настроеніе, a дидактическія, не имѣющія ни разумнаго, ни научнаго, ни художественныхъ достоинствъ, не только безполезны, но вредны, возбуждая презрѣніе къ книгѣ.

Надо признать то, что народъ есть люди такіе же, какъ мы, только ихъ больше насъ и они требовательнѣе и чутче къ правдѣ, и что потому все, что не совсѣмъ хорошо для насъ, совсѣмъ дурно для народа.

И третье главное: надо признать то, что для того, <���чтобы давать другимъ, надо знать, что то, что мы даемъ, хорошо и нужно. Надо признать, что мы сами невѣжественны, что намъ не учить надо какой то народъ, отдѣльный отъ насъ, а что намъ всѣмъ надо учиться, и чѣмъ больше, тѣмъ лучше, и чѣмъ въ большей кампаніи, тѣмъ лучше.> Народъ не беретъ нашей пищи: Жуковскаго, и Пушкина, и Тургенева — значитъ пища — не скажу дурная, но не существенная. <���Есть у насъ хорошая, та самая, которая напитала насъ — дадимъ ее, онъ возьметъ, a нѣтъ, то давайте <���вмѣстѣ> пріобрѣтать ее. Вся неудача происходитъ отъ путаницы понятій: народъ и мы — не народъ, интелигенція. Этаго дѣленія не существуетъ. Мы всѣ безразлично отъ рабочаго мужика до Гумбольта имѣемъ одни знанія и не имѣемъ другихъ. Одинъ больше имѣетъ и больше ему недостаетъ. Другому больше недостаетъ, и онъ меньше имѣетъ. 78 78 Зачеркнуто: Но мы всѣ ищемъ знанія и любимъ его. И давайте дѣлиться имъ всѣ безъ всякаго различія. Давайте учиться другъ у друга и учить другъ друга. Разница между людьми состоитъ только въ томъ, что однимъ болѣе, другимъ менѣе доступно знаніе.

Надо найти ту, которая существенна. Если мы найдемъ ее, то всякій голодный возьметъ ее. — Но мы такъ пресыщены, что намъ трудно изъ всей массы нашей пищи выбрать существенное. И вотъ этотъ-то выборъ и сдѣлаетъ тотъ, кто голоденъ. Онъ не станетъ отворачиваться отъ настоящей пищи изъ каприза. Если онъ возьметъ пищу, значитъ это настоящая. Но у у насъ мало этой пищи — мы сами бѣдны. Мы забыли все то, чѣмъ вскормлены, все существенное и пробавляемся hors d’oeuvre’oмъ. Давайте искать ее. Если мы признаемъ, что мы сами невѣжественны, то мы поймемъ, что намъ не учить надо какой-то отдѣльный отъ насъ народъ, а что намъ всѣмъ надо самимъ учиться, и чѣмъ больше, тѣмъ лучше, чѣмъ въ большей компаніи, тѣмъ лучше. Пускай исчезнетъ прежде всего это искуственное дѣленіе: народъ и не народъ, интелигенція (этаго дѣленія и не существуетъ; сколько я знаю грамотныхъ мужиковъ, несомнѣнно болѣе способныхъ учиться, чѣмъ кандидаты университета), а будетъ учиться не въ маленькомъ классѣ, у маленькаго учителя и вмѣстѣ въ миліонномъ классѣ у великаго вѣковаго учителя, и будетъ учить не десятокъ приготовленныхъ студентовъ въ маленькой аудиторіи, a миліоны всѣхъ читающихъ. Эта то общность ученія и будетъ главнымъ ручательствомъ его существенности, будетъ провѣркой, откидывающей все ложное, искуственное, временное.