Уильям Сароян - Человеческая комедия. Вот пришел, вот ушел сам знаешь кто. Приключения Весли Джексона

— Но вы должны рассказать о себе…

А по-моему, с рассказом спешить было некуда, поэтому я не отвечал.

Лучшего места для приятного времяпрепровождения, чем у нее на втором этаже, я не видывал даже в кинокартинах.

В пять часов утра я принял душ, поцеловал ее на прощание и поспел в казармы как раз к подъему.

Мы с Виктором Тоска отправились позавтракать за три квартала, в наш любимый ресторанчик, где было приятно посидеть и послушать музыку, опустив монетку в музыкальный автомат. В эти темные утренние часы в Нью-Йорке мы любили послушать песенку «Зачем же так нехорошо?» В ней говорилось, как один человек в 1922 году заработал много денег и разбрасывал их на дурных женщин, а хорошая женщина спрашивает его, зачем он так нехорошо поступает, а потом и говорит: пойдем, дескать, отсюда, дай мне тоже немножко деньжат.

Мы, бывало, как только войдем, сейчас же и опустим монетку в автомат, чтобы послушать эту песенку: такая она была шумная, веселая, что сразу как будто теплее становилось.

За стойкой там работая старик русский. Он, казалось, всегда был рад нашему приходу, точно мы давали ему знать, что ночь прошла. Ресторанчик был его собственный, и он вечно жаловался на прислугу: люди, дескать, не так преданы делу, как он сам.

— Никак не найду подходящих, — говорил он. — Перевелись порядочные люди. Самому все делать приходится.

Я заказал старику яичницу из четырех яиц с добрым куском ветчины, и когда мы уселись за стол, Виктор спросил:

— Где ты пропадая сегодня ночью?

— Переспал тут с одной наконец.

— Ну и как?

— Просто здорово.

— А что это за женщина?

— Мы познакомились в баре.

— Из каких же она?

— Из общества, порядочная.

— Ври больше.

— Как ты думаешь, что это с ней приключилось?

— О чем это ты, не пойму?

— Да вот, вдруг выбрана меня?

— А почему бы и нет?

— Да ведь я страшен как черт.

— Вот еще, ты совсем ничего. Думаешь еще с ней встретиться?

— Сегодня вечером.

На этот раз я ужинал со своей женщиной у нее на квартире. Подавала нам девушка шведка, и ужин был превосходный. Когда девушка ушла, я пошел наверх соснуть, а то я всю ночь перед этим не спал. Там в углу за занавеской стоял большой патефон Кейпхарта, и когда я проснулся, я услышал нечто прекрасное — как я после узнал, Брамса. Это был концерт для рояля с оркестром, и кажется, я никогда не слыхал такой замечательной музыки. Она делала весь мир каким-то нереальным, каким он бывает только в наших мечтах.

Хозяйка лежала на софе в другом конце комнаты, на ней было надето что-то совершенно прозрачное.

— Почему вы не снимете с себя эту ужаснуло одежду? Без нее вам будет гораздо удобнее, — сказала она.

Я так и сделал.

Однажды мартовским утром мне довелось увидеть нечто очень странное. Я стоял у открытого окна нашей комнаты на шестом этаже гостиницы «Большая Северная», на 56-й улице, и ждал, пока Виктор Тоска оденется. В отеле через улицу я увидел ярко освещенную комнату и подумал: вот и еще бедняга, которому приходится вставать до рассвета. Потом я увидел, как к окну подошел человек с листком бумаги и конвертом в руках. Он сложил листок, вложил в конверт, запечатал и бросил конверт в окно.

Я сказал Виктору, что подожду его на улице, и поспешил вниз, чтобы посмотреть, что это такое.

Конверт был адресован «Людям всего мира».

За завтраком я рассказал Виктору, что произошло, вскрыл конверт, вынул письмо и прочел его вслух.

«Дорогие люди! — так начиналось письмо. — Пишу вам каждый день, ибо вы переживаете тяжелые времена, а я нет. У меня есть пишущая машинка с хорошей лентой, куча, бумаги, куча конвертов, а делать мне нечего. В этом первом нью-йоркском письме я только указываю дату (понедельник, 21 марта 1943 года) и объявляю о своем намерении обсудить в следующих письмах различные известные вам проблемы. Никаких личных проблем передо мной не стоит, и для себя я ничего не ищу. Я не честолюбив. В деньгах не нуждаюсь. Несчастливым назвать себя не могу. У меня нет никаких неприятностей. Живу, как мне нравится. И поэтому я могу поведать вам то, чего не может поведать никто другой. Я буду бросать мои нью-йоркские письма из окон разных отелей города по одному в день каждое утро перед рассветом. Из Нью-Йорка я отправлюсь в другой город, а оттуда — еще куда-нибудь, пока не изъезжу всю страну».

Письмо это было без подписи.

— Посмеяться кто-то вздумал, — сказал Виктор.

— По его виду этого нельзя сказать, — возразил я. — Похоже, что он всю ночь проработал над этим письмом.

— Значит, сумасшедший.

— Может быть, и нет.

— Кто же он в таком случае?

— Откуда мне знать? Узнаю, когда у меня будет второе письмо.

Во втором письме, которое я прочел Виктору на следующее утро, говорилось вот что:

«Итак, важнейшая для вас проблема — это что делать после того, как вы обеспечите себя пищей. Вы, наверное, избегаете истины, а в этом нет необходимости. Избегнуть истины фактически невозможно, и когда вы пытаетесь это сделать, вы попадаете в глупое положение или в беду. Если же вы не будете стараться избегнуть истины, вы обретете грацию, которая вам присуща, но которая была утрачена за сотни лет непрестанных тревог. Пожалуйста, перестаньте волноваться. Все основания для беспокойства отпадут, если вы сядете и начнете познавать самого себя путем счета окружающих предметов. Счет — это чистейшая активность ибо не требует никаких выводов. Выводы придут позднее. Сначала вы должны научиться считать. Сосчитайте до девяти для первого раза и этим пока ограничьтесь. Не складывайте, не вычитайте, не делите, не умножайте до поры до времени. Вы поймете, в чем суть, когда начнете считать».

— Как по-твоему, что это значит? — спросил я.

— Почем я знаю, — сказал Виктор. — А впрочем, давай попробуем делать, как он советует. Завтракать мы кончили, так давай считать.

— Вот ложка, — сказал я. — Раз. Но прежде, чем перейти к двум, рассмотрим эту ложку и определим, что это такое.

— Нет, — сказал Виктор, — он не велит этого делать. Нужно считать — и больше ничего. Так вот, эта тарелка с остатками яичницы, жареной ветчины и картофеля — два.

— Ладно, — сказал я. — Чашка кофе — три.

— Старик за стойкой — четыре.

— Что такое? — спросил старик за стойкой.

— Вы — это четыре, — сказал Виктор.

— Четыре? — повторил старик русский. — Как это так?

— Четвертый номер, — сказал Виктор.

— Что случилось, почему сегодня без музыки? — спросил старик.

— Этот никель для автомата — пять, — сказал я.

Я опустил монетку в автомат, и снова женщина стала спрашивать мужчину, зачем он так нехорошо поступает.