Джон Пристли - При блеске дня

Впереди показались два знакомых силуэта. Путники несли тяжести и двигались очень медленно, поэтому мы скоро их нагнали. То были Стэнли Мервин с женой. Лицо художника под копной белых волос было кирпично-красное и блестело от пота, да и его пухлой спутнице явно было очень жарко.

— Какие люди! — вскричал Мервин. — Мы встали в шесть утра, и если б я знал, сколько времени занимает дорога от Балсдена до Пикли в воскресенье, ноги бы нашей тут не было! Вы поглядите на мою женушку — пудинг на водяной бане, да и только! А ты как себя чувствуешь, голубка? — серьезно обратился он к Лауре, пожимая ей руку.

Лаура сразу сообразила, что перед ней милый и презабавный дядя. С широкой улыбкой она ответила, что чувствует себя прекрасно.

— Оно и видно, — подмигнув, сказал Мервин. — А вот я сейчас сварюсь.

— Конечно, так нагрузился! — воскликнула его жена. — Ты ведь не будешь сегодня рисовать, так зачем мы потащили твои пожитки? Все, я сажусь. — Она уселась на траву среди маргариток, Лаура села рядышком.

Мервины взяли с собой изрядное количество еды, не говоря уже об этюднике и прочих художественных инструментах. Мы с Джоком взяли у них часть груза и начали делить между собой.

— Ну нет, ребята, я еще не старик! — запротестовал Мервин.

— Но и не юноша, — заметила его жена, помогавшая Лауре плести венок из маргариток. — А все-таки какой чудесный день! Только не кури, Стэнли, пока не отдышался.

— Тебе лишь бы запрещать, — добродушно проворчал Мервин, — то одно нельзя, то другое! Небось в свободное время списки составляешь: нельзя курить, когда запыхался, нельзя пить, когда жарко, нельзя работать, когда устал, нельзя спать, когда надо работать. И так далее, и тому подобное.

— Никто тебя не слушает, — сказала его жена.

— Я слушаю! — заявила Лаура. — По-моему, он очень смешной.

— Так и есть, дитя, — кивнула миссис Мервин. — Животик надорвешь.

— Пора идти дальше, — сказал Джок и принялся нагружаться. Я последовал его примеру.

Мы с Мервином чуть отстали от остальных.

— Вообще-то моя благоверная права. Напрасно я столько всего взял, работать-то не буду. Я здесь бывал пару раз, но ничего путного у меня так и не получилось. И у этих академистов тоже ни черта не выходит, когда они сюда с полными телегами полотен и красок приезжают: хотят, понимаешь, Пикли-Скар во всей красоте запечатлеть. Я бы за такие работы и гроша не дал. — Он окинул пейзаж взглядом знатока. — Эту известняковую землю надо рисовать карандашом, и больше ничем. Серый, зеленый, а потом — когда солнышко лизнет, — тут такие розовые оттенки появляются, что глазам своим не веришь. Передать их невозможно. А нет цвета — нет картины. Знаю, — обратился он к пейзажу, — ты меня нарочно дразнишь, хочешь, чтоб я еще разок попробовал. Даже не подумаю! — Тут он умолк ненадолго. — Или сделать пару эскизов?..

Я засмеялся:

— Часто вспоминаю ваши слова про то, что, бросив торговлю шерстью и занявшись любимым делом, вы стали самым счастливым человеком в Йоркшире.

— Верно, малый. Я только об одном жалею: что не начал раньше и потратил столько времени на ерунду. Я ведь уже старик. Врач говорит, чтоб я берегся, давление у меня шибко высокое. Как знать, может, мне и недолго осталось… Я дам тебе один совет, Грегори, потому что ты малый сообразительный и талантливый. — Он умолк.

— Говорите, — сказал я.

— Если почувствуешь, что внутри у тебя что-то бьется и донимает тебя днями и ночами напролет, брось все и попытайся это выпустить. Жизнь-то твоя, малый, так что не слушай никого и делай как знаешь. Ежели ты эту маету не выпустишь наружу, она тебе внутри все разворотит. А как выпустишь, так сразу оживешь — пусть на ужин будет один хлеб с подливкой. Это куда важнее, чем думают богатеи, от которых за версту несет деньгами. Они только и знают, что зарабатывать да тратить: покупают то одно, то другое, лишь бы живыми себя почувствовать. Но на самом деле они ни черта не видят, не слышат и не чувствуют. Они сами себя заточили в тюрьму, да не просто в тюрьму — в одиночную камеру!

— Про мистера Элингтона я бы так не сказал, — заметил я, догадываясь, что и Мервин о нем другого мнения. Мне захотелось узнать какого.

— О чем речь, он совсем не такой! Я говорю про больших людей, вроде моего прежнего босса — он теперь сэр Джозеф Рэбисон. Через два или три года после увольнения я встретил его в Лидсе. Он спросил, как мои дела. Ну, я и ответил, что поселился в домике у Бродстонской пустоши, пишу картины, живу на тридцать шиллингов в неделю. Он посмотрел на меня и говорит: «Раньше, когда ты с нами работал, тебе куда лучше жилось». А я ему: «Нет, не лучше. Такое счастье, как у меня, ты ни за какие деньги не купишь, даже если свое дело продашь». Он тогда очень удивился. Но Джон Элингтон совсем другой. Беда Джона в чем… он наш человек, который никогда не занимался тем, чем хотел. Может, потому что плохо хотел. Он из тех людей — я только пару таких знаю, — кто пытается и деньги заработать, и про свои увлечения не забыть. Все равно что по канату идти. Дурного в этом ничего нет, если равновесие умеешь держать. Но тяжело это — земли под собой не чуять. А если толкнет кто? Полетишь вниз и, чего доброго, шею свернешь. Джон молодец, и семья у него хорошая, но нынче он уже не тот, что прежде… Если в торговле дела пойдут еще хуже, не знаю, сколько он протянет. На твоем месте я бы не брал с него примера, малый…

Мы шли по фермерской земле — впереди ферм больше не было на несколько миль, — и я знал, что скоро мы выйдем на тропу, в конце которой через четверть мили будет развилка: по левой тропинке можно забраться на вершину утеса, а по правой — спуститься к лесу и ручью у подножия.

— Я небось уже говорил, — продолжал Мервин, когда мы покинули фермерскую землю, — но скажу еще раз. Коли тебе нравятся сестры Элингтон — и я пойму, если они все тебе одинаково любы, — выбирай младшую Бриджит. Хорошая девчурка, и характер у нее правильный. Порой, конечно, рычит, как тигрица, но ее избраннику повезет. Вот только даю десять к одному, что Бриджит выберет какого-нибудь олуха и наглеца. Она с ним и в огонь и в воду… Моя женушка тоже так думает, а уж она знает, о чем говорит, — сама такая. Кажись, вон они!

В тени двух низкорослых деревьев, справа от развилки, сидели Элингтоны: отец и мать семейства, Джоан, Ева и Бриджит. (У Дэвида началась аллергия, и он остался дома, к счастью, как потом выяснилось.) В золотых лучах солнца нам открылась очаровательная картина: на траве сидели девушки в летних платьях пастельных тонов — Джоан в голубом, Ева в розовом, Бриджит в желтом. Казалось, от них веет улыбчивой, домашней праздностью, легкостью и уютом 60-х, и у одной из девушек в руках непременно должен быть новый томик Теннисона.