Томас Пинчон - Винляндия

Вместо: «Только этого мне и не хватало», — или: «А, это ты», — Саша его приветствовала непривычным объятьем, вздыхая, неуклюжая.

— Ну, Хаббелл, привет, у нас тут сто бед.

— А? Не ребёнок…

— Френези. — Саша поведала ему, что видела. — Я только и могла что компанию ей составлять, но мне ж и спать когда-то надо.

— А эт’ Зойд хде?

— Пробил карточку на выходе, как только детка родилась, вероятно уже на какой-то планете из тех, что помалоизвестней.

— Не знаю прям, какой из меня д-р Спок. — Он джентльменски ей подмигнул и, не отставая ни на шаг, похлопал по попе, а она на ноющих ногах повлеклась забирать младенца и не подпускать к нему Френези.

— Не против, я взгляну на малыша? — Едва Хаб оказался в поле видимости — удостоился неотчётливой полуулыбки. — Ох, да ну, — прошептал он, — и не такое видали. Это не улыбка. Не. Никакая не она.

Френези лежала калачиком на старой своей кровати, шторы задёрнуты от ночной улицы.

— Привет, пап. — Ну господи ж ты боже мой, она и впрямь жутко выглядит… чуть ли не совсем другим человеком… Лечение Хаб себе представлял так, его же всегда опробовал и на других: просто сесть рядом и начать жаловаться на собственную жизнь. Хотя дочь свою он никогда раньше не видел такой беззащитной, раненой, мрачно пустился он во вполне типичный сказ о горестях, особо ничего не ожидая, но продолжал невзирая и, само собой, почувствовал, как она помаленьку успокаивается. Он старался бубнить на одной ноте, не вызывать никаких реакций ни в плюс, ни в минус. Сказ превратился в монолог, который он уже не раз декламировал после первого развода, соседям по автобусу, собакам на дворе, себе перед Ящиком по ночам.

— Как оно было, мать твоя потеряла ко мне уважение. Слишком порядочная, прямо б ни за что не сказала, но суть в этом. Она-то всё это продумывала до конца, политически, а я лишь старался день дожить в целости и сохранности. Я никогда не был храбрым шатуном, как её отец. Джесс во весь рост вставал, и его за это били, а для неё это весь начальный курс Американской Истории, вот в этом. Вот и как мне с таким быть вровень, к чёрту? Я считал, делаю то, что нужно для жены и ребёнка, свобода сюда не вписывалась, как для Саши, твой деда-то понимал, что если доводить «свободу» докуда можешь, обычно оказываешься «мёртвым», только никогда этого не боялся, а я да, птушто уронить на тебя «Зверя-450» они могут так же запросто, как дерево… — Не сказать, что ему не доставалось раз-другой, начиная с первого дня, когда он явился в студию «Уорнер» и обнаружил, что там забастовка, а его «работа» в том, чтобы стать одним из тысячи громил, которых МАТСР нанял её подорвать. Оказалось, им всё равно требуется личность погабаритнее и померзее, но Хаб там просто постоял немного, обалдело, качая головой: он-то думал, что воевал во Второй мировой как раз для того, чтобы с миром такого не было. Нахуй, заключил он, и завернул за угол, перешёл через дорогу и попросился к пикетчикам, хоть он тут и не работал, и не успел опомниться, как его буквально винтануло с неба, протяжны м винтом размерами и весом с те бруски, какими обычно играют на стальных гитарах, для коих в своё время Хаб тоже служил мишенью, брошенным одним из агентов МА, расставленных по крышам звуковых киносъёмочных павильонов. Дерябнуло по помутнения, но также сообщило, что он сделал правильный выбор, хотя в тонкости политики в городе в то время суждено было впутаться Саше. Борьба между МАТСР, творением организованной преступности в сговоре со студиями, и Конференцией студийных профсоюзов Херба Соррелла, непримиримо либеральной, прогрессивной, Ново-Сделочной, социалистской и тем самым, в токсичной политической ситуации, «коммунистической», велась всю войну, а теперь вырывалась на волю чередой яростных забастовочных акций против студий. Все газеты делали вид, будто это организационные споры между профсоюзами. А фактически — тёмный рецидив той твердолобой антипрофсоюзной традиции, что с самого начала и привела киноиндустрию в Калифорнию, где она лишь до самого последнего времени наслаждалась бесплатными катаньями на спинах дешёвой рабсилы. Как только им стали угрожать, в дело двинулись порождённые студиями штрейкбрехеры МАТСР и их солдатня, часто целыми батальонами. А исход был предопределён, из-за чёрного списка. Для американского мизонеизма настал один из самых значительных часов, когда рабочую жизнь всех в промышленности, кто хоть чуть-чуть шагнул левей или даже зарегистрировался как демократ на выборах, контролировала сложная система обвинения, суждения и предрасположенности, управляемая такими фигурами, как Рой Брюэр из МАТСР и Роналд Рейган из Гильдии киноактёров. Техперсоналу реабилитироваться было просто: вступай в МА, отрекись от КСП. Но Хаб, упрямый, ещё не вырос из своего патриотизма военных лет, не бросал проигравших до самого конца — ничего не анализируя, но не так простительно наивный, он допускал, будто все остальные видят мир так же ясно, как он, а потому склонен был отпускать вслух замечания, с которыми другие могли не согласиться либо же промолчать, притворяясь, что не спорят, но затем где-нибудь подшить стенограмму к досье. Всякий раз, когда не снимали трубку или до него доходило, что кто-то назвал его имя перед очередной кенгурячей комиссией присяжных, лицо его чуть кривилось, как от боли, он вдруг снова становился ребёнком, думая: Нет, так же не должно быть…

А начинали они такими счастливыми беззаботными детками, ехали своим ходом в Голливуд, Саша за рулём, Хаб с гавайской укой распевая «Там, среди тенистых пальм» младенцу Френези между ними, в рубашке из ящика гаваек, который он привёз из Пёрла, рукава как раз годной длины для красочного наряда младенцу, к тому ж легко стирать и отжимать руками. Голливудская трасса была новёхонькой, иногда по вечерам они просто выезжали покататься, текли городские огни и по ходу цеплялись за хромовые полосы и полировки, а они передавали нос к носу бензедриновый ингалятор и распевали друг другу боповые песенки типа «Шизикологии» или «Клактовидседстин», меняясь партиями сакса и трубы. Жили они в гараже у Уэйда и Дотти — от нехватки жилья в Л.А. люди селились в трейлерах и палатках, да и на пляже, — вечера проводили в клубе «Финале» на Южной Сан-Педро в районе, который назывался Маленьким Токио, покуда всех жителей оттуда не сплавили в лагеря для интернированных, и слушали Птицу, Майлза, Потрясного и всех остальных тогда на Побережье, под низким металлическим потолком, среди боперов, кропалей, эспаньолок и пирожков. Мир рождался заново. Это же война так решила, нет? Даже Саша ловила себя на том, что смотрит на Хаба, чуть приоткрыв рот, за то, что он, похоже, совершал, день за днём выходил против пожарных брандспойтов и слезоточивого газа, дубинок, цепей и отрезков кабеля, его били, арестовывали, Саша ночами напролёт вносила за него залоги, когда мог, работал, по-прежнему пытаясь подмастеривать осветителем, левача починкой настольных ламп и тостеров, находя работы на кромках, куда официально не дотягивалась антикоммунистическая машина, раздавая и принимая милости, вчерную, учась у древних электриков, у мастеров, чьи руки, особенно у больших пальцев, вчистую разбомблены и накрепко исшрамлены годами проверок линейного тока и наплевательств на номинальную мощность, они много раз снова и снова спасали ему жизнь, уча работать, сунув одну руку в карман, чтобы самому не заземлиться.