Светлое будущее

Я вспомнил стихи Ленкиного приятеля:

А я кто? Тоже ложная личность? А мое стремление попасть в академию? То, что я говорю сам себе о «пользе дела», — липа? Самоутешение? И я лихорадочно ищу выхода из положения. И я нахожу его.

— Дело не в уничтожении персонификации, — говорю я, — а в изменении ее формы. Просто коммунизм рождает иной статус личности и иные представления о ней. Это — азбучная истина.

— Ты прав, — говорит Антон. — Но лишь в том смысле, в каком бедность есть разновидность богатства, глупость есть вид интеллектуального состояния, смерть есть форма бытия вещей. К тому же то, что я говорил, вполне согласуется с марксизмом: персонификация есть явление надстройки, а она, как известно, сбрасывается.

Фильм кончился. Симпатичный майор погиб, так и не соблазнив неприступную санитарку.

Антон обладает удивительной способностью: о чем бы мы ни говорили, он всегда находит такую сторону дела, которую никто не замечает и которая в конце концов оказывается решающей. Это — способность видеть истину сразу, отличающая прирожденного гения от всех прочих посредственностей. Вот, например, пришел Дима и рассказал, как его Маринку терзали в школе и райкоме комсомола (оказывается, для подачи документов на отъезд старшим школьникам нужна характеристика, а это значит — куча всякого рода сборищ, на которых ребенка поносят как врага народа и предателя).

— Идиоты, — говорит Димка. — Они же сами себе вредят. Они заставили всех Маринкиных друзей наговорить о ней всякого рода мерзостей. Они же сами не верят в это. И дома сами возмущаются, я это точно знаю. И дети не верят. Вот так вместо высоких качеств гражданина воспитываются цинизм, лицемерие, способность предавать друзей.

— Почему же идиоты, — говорит Антон. — Они делают именно то, что нужно: на конкретном материале вырабатывают у детей качества подлинного советского человека. Натаскивают. Тренируют. Как и нас постоянно тренируют на это, чтобы мы не разучились быть настоящими советскими людьми.

— Черт возьми, — говорит Дима. — Ты прав. Они педантично делают свое дело. Нет, друзья мои. Что угодно, только скорей отсюда. Скоро моему Витьке в школу. Как подумаю, что его здесь ждет, голова мутится. Не хочу, чтобы он был пионером, комсомольцем.

В газете напечатали фельетон о борделе, который устроило себе начальство того самого знаменитого строительства в Заволжье. Бордель шикарный, с молоденькими девочками, с царской едой и выпивкой, с бассейном и финской баней. И бесплатный, конечно. Вся Москва болтает сейчас об этом. Был суд. И, как и следовало ожидать, дали крупные сроки непосредственным исполнителям («банщикам», «официанткам», «кладовщицам»), а главные действующие лица остались в тени и даже не фигурировали в материалах следствия. И, само собой разумеется, никто ни звука о том, что огромное число лиц из начальства и ударников комтруда (им тоже кое-что перепадало в этом борделе) не так давно стало Героями, орденоносцами, лауреатами, депутатами, делегатами. Их портреты мелькали в газетах и журналах. Их показывали в кино и по телевидению.

— Вот сволочи, — говорит Ленка. — Расстреливать таких мало!

— Кого ты имеешь в виду, — говорит Сашка, — высшее начальство или «банщиков»?

— Такие случаи у нас исключение, — говорит Теща. — И мы с ними боремся.

—Ерунда, — говорит Тамурка. — То, что устроили суд и напечатали в газетах, это действительно исключение. Почему пошли на это, трудно сказать. Наверно, передрались. Или на стройке рабочих кормить нечем. А то, что два года эта мерзость творилась на глазах у всех и никаких мер не принималось, это тоже случайность? Голову отдам на отсечение, они в этом своем заведении наверняка принимали и высшее московское начальство. Наверняка там паслись и чины КГБ, и чины прокуратуры.

И все мое семейство (включая Тещу) пустилось в воспоминания. Вспомнили Мжаванадзе, Насреддинову, вспомнили события во Львове и Рязани.

— А известно ли вам, что творится в Азербайджане? — сказал Сашка. — Наши русские чиновные жулики — щенки по сравнению с заурядными азербайджанскими...

И в таком стиле идет у нас беседа за ужином. И вообще почти всегда, когда мы собираемся вместе. Не о шедеврах литературы и живописи — их у нас нет. Не о возбуждающих проблемы и эмоции фильмах — их тоже нет. А о мерзостях нашей жизни — их у нас полно. И даже официальная пресса иногда уступает их напору, создавая иллюзию их случайности и исключительности в нашем обществе, иллюзию непримиримой борьбы с ними.

Потом заглянули Зимины и пригласили нас прогуляться.

— Димина теща отказалась подписать разрешение на отъезд Анюте, — говорит Антон. — Власти похвалили тещу (предварительно уговорив ее, конечно), сказали, что она — настоящий гражданин и патриот. Анюту обругали последними словами (она же русская!), назвали предателем. Теще семьдесят пять. Перенесла два инсульта. Сейчас — в состоянии полного маразма. Помимо Анюты у нее два сына и еще дочь, с которой она и живет. Анюта выплатила ей алименты, причем такие, как если бы она была единственная дочь. К тому же теща имеет приличную пенсию. И вот она, оказывается, образец гражданской сознательности. Анюта — автор многих хороших эссе и очерков, в расцвете творческих сил, кандидат наук. И ее обвиняют в том, что она психически ненормальна! Представь себе, родственники, сослуживцы всерьез поговаривают о том, чтобы поместить ее в психиатрическую больницу. Вот тебе задачка! Решай! Ты знаешь Анюту, знаешь ее мать. Решай! Может твоя наука справиться с такой задачкой?

— Моя наука такие задачки не решает.

— Знаю. Когда задачка нехорошая, твоя наука говорит, что она имеет дело с эпохами. А когда какому-нибудь работяге за сорок лет работы отвалят двухкомнатную квартирку на четверых, твоя теория тут как тут: глядите, мол! Подтверждение! А скажи мне, как ты отнесся бы к такой теории, которая дала бы метод решения таких задачек?

Я пожал плечами (а что мне еще остается?).

— Такой теории нет.

— Почему же нет? По крайней мере отчасти есть. И ты с ней чуточку знаком. С точки зрения этой теории такого рода задачки — для начинающих.

Я оторопел. Неужели Антон догадывается?! Если так, то почему же он со мной встречается? Странно это все. А почему я с ним встречаюсь? Хотел бы я знать, что он думает и говорит обо мне. У меня такое состояние, будто мы — один человек, раздвоенный самым нелепым образом. Во всяком случае, во мне сидит что-то антонообразное. Чем не диалектика? Поносят диалектику, а сами живут как классические примеры для нее. Только скрывают. Неужели и в Антоне сидит нечто, подобное мне? Я выждал подходящий повод в нашей беседе и спросил его, неужели он не хочет порой получить степень, звание, должность, оклад, ордена, известность и т. п.