Фрэнсис Фицджеральд - Издержки хорошего воспитания

— Хорошо… было здесь, в «Плазе», — услышала она собственные слова.

Они еще о чем-то таком поговорили. Впоследствии она не могла припомнить, что это было. Они говорили о ерунде — о чае, о том, что закончилась оттепель и снова откуда-то принесло холода. У нее ныло сердце, и она казалась себе глубокой старухой. И вот она встала.

— Мне надо бежать, — сказала она, — я приглашена на ужин.

Она должна держаться до последнего, самое важное — это сохранить иллюзию. Сберечь нетронутой ее гордую ложь — осталось всего мгновение. Они пошли к выходу.

— Посадите меня в такси, — тихо попросила она, — что-то мне не до пеших прогулок.

Он помог ей сесть. Они пожали друг другу руки.

— До свидания, Скотт, — сказала она.

— До свидания, Йенси, — ответил он медленно.

— Вы были ко мне невероятно добры. Я всегда буду вспоминать, как хорошо благодаря вам я провела эти две недели.

— Что вы, это мне было приятно. Сказать водителю, чтобы ехал в «Рин»?

— Нет. Путь просто едет до Пятой, а там я постучу в стекло, когда надо будет остановиться.

До Пятой! Наверное, он подумает, что она там ужинает. Лучше и придумать нельзя. Интересно, произвело ли это на него впечатление? Она не могла разглядеть выражение его лица, потому что было темно; сыпал снег, и перед глазами у нее все расплывалось от слез.

— До свидания, — просто повторил он.

Хлопнула дверца, машина поехала, виляя на заснеженной дороге.

Йенси тоскливо нахохлилась в углу. Она мучительно пыталась понять, где же именно она оступилась, что могло так изменить его отношение к ней? Впервые в жизни она практически предложила мужчине себя — и он отверг ее. Вся шаткость ее положения меркла перед трагедией поражения.

Она позволила машине ехать дальше. Ей очень нужен был этот ледяной воздух в лицо. Десять минут пролетели в унынии, пока она не вспомнила, что у нее нет ни пенни, чтобы расплатиться с водителем.

«Ну и что, — думала она. — Меня просто посадят в тюрьму, хоть будет где спать».

Она вдруг подумала о шофере. «Он разозлится, когда все узнает, бедняга. А вдруг он сам очень беден и ему нечем платить за ночлег?» В приступе легкой сентиментальности она заплакала.

«Бедный таксист, — причитала она вполголоса. — Какие тяжкие времена нынче настали, какие суровые времена!»

Она забарабанила в стекло. Такси свернуло на обочину, и Йенси вышла. Это был конец Пятой авеню, вокруг только темнота и холод.

— Вызовите полицию! — закричала она низким, срывающимся голосом. — У меня нет денег!

Таксист воззрился на нее исподлобья:

— Тогда зачем же было садиться?

Она не заметила, как другой автомобиль остановился в двадцати пяти футах от них. Она лишь услышала шаги на снегу и голос где-то возле ее локтя.

— Все в порядке, — сказал кто-то водителю такси. — Я все улажу.

Рука протянула деньги. Йенси качнулась назад, и пальто Скотта обхватило ее.

Скотт все знал — знал, потому что ездил в Принстон, чтобы сделать ей сюрприз, потому что незнакомец, с которым она заговорила в «Рице», был его лучшим другом, потому что чек ее отца на три сотни долларов вернулся с пометкой «без покрытия». Скотт знал — и знал уже несколько дней.

Но он не сказал ни слова. Просто стоял, обнимая ее одной рукой и глядя вслед удаляющемуся такси.

— О, это вы, — сказала Йенси чуть слышно, — какое счастье. Я забыла сумочку в «Рице» как последняя дура. Я вечно делаю такие глупости…

Скотт рассмеялся с удовольствием.

Падал мокрый снег, и, чтобы она не поскользнулась в слякоти, он подхватил ее и понес к своему такси.

— Как последняя дура, — повторила она.

— Сначала в «Риц», — сказал он водителю. — Я хочу забрать чемодан.

Когда дождь прекратился, небо на западе пожелтело и стало прохладно. По самой бровке рыжей грунтовой дороги, вдоль которой стояли дешевые бунгало, построенные еще в 1910 году, катил малыш на огромном велосипеде. Его катание завораживало своей монотонностью. Он проезжал около ста ярдов, спешивался, разворачивал велосипед, прислонял к парапету, снова влезал на него и, не торопясь, без устали возвращался туда, где его ждала цветная девочка лет четырнадцати с худосочным ребенком на руках. Другим его конечным пунктом был заморенный, весь покрытый струпьями котенок, печально скорчившийся на обочине. Кроме этих четверых, вокруг не было ни души.

Эти бесчисленные путешествия туда-сюда, безразличные к миру, как меланхолическая обреченность котенка на одном конце и удивительная праздность цветной девочки на другом, закончились разом, когда мальчику пришлось резко и опасно вильнуть, дабы не врезаться в незнакомца, появившегося из-за угла. Малыш ужасно испугался и только через несколько секунд смог восстановить равновесие.

Но если для мальчика это происшествие обернулось борьбой с земным притяжением, оно едва ли заинтересовало пришельца; тот сразу отвернулся и с явным и каким-то особенным интересом принялся разглядывать дом напротив. Это был старейший дом на улице, обшитый досками и крытый черепицей. Это был дом в самом настоящем смысле слова — дом, который ребенок мог бы нарисовать мелом на доске. Его построили в духе своего времени, но по плохим чертежам — достойный фасад, ясное дело, был призван скрыть содержимое. Дом был лет на тридцать старше соседей и явно выделялся среди этих оштукатуренных бунгало, которые множили свой род с удивительной жадностью, словно заключили чудовищный союз с морскими свинками. Таких построек было великое множество по всей стране. Тридцать лет подобные обиталища отвечали вкусам среднего класса, соответствовали их финансовым возможностям, поскольку были дешевы, соответствовали их эстетическим канонам, поскольку были отвратительны. Этот дом возвела раса, чье самое великое свершение грозило подняться еще выше или пойти еще дальше, и самое удивительное, что дом этот, при всей нестабильности, пережил множество лет и зим, сохранив и первоначальное уродство, и неудобства неизменными.

Человек был приблизительно того же возраста, что и дом, лет сорока пяти. Но в отличие от дома он не был ни уродлив, ни дешев. Его костюм выглядел слишком хорошо, чтобы быть сшитым в провинции, более того, он был настолько хорош, что невозможно было определить, в какой столице мира его сшили. Звали человека Аберкромби, и самое главное событие его жизни произошло в том самом доме, перед которым он стоял. В этом доме он родился.

И меньше всего ему хотелось бы родиться здесь. Так думал он вскоре после этого события, и так он думал сейчас — где угодно, но не в этом уродливом жилище в третьесортном южном городке, где его отец на паях владел бакалейной лавкой. С тех пор Аберкромби довелось играть в гольф с президентом Соединенных Штатов и сидеть за обедом меж двух герцогинь. С президентом было скучно, скучал он и с герцогинями, ничуть перед ними не робея. Тем не менее эти эпизоды развлекли его и до сих пор нежно щекотали его наивное тщеславие. Он упивался тем, что так высоко взлетел.