Фрэнсис Фицджеральд - Издержки хорошего воспитания

— Я помню.

— Ну так вот, его поймали и вернули почти все деньги, волнение постепенно улеглось повсюду, кроме этого самого банка. Они вроде бы никак не могли оправиться. Мистер Диме, вице-президент, прежде — человек добрый и порядочный, преобразился полностью. Он стал подозревать всех клерков, всех кассиров, уборщиков, охранника, большинство служащих, и, господи помилуй, кажется, он подозревал и самого президента банка.

Он не просто усилил бдительность — он совершенно на ней свихнулся. Ты занимаешься своим делом, а он подходит и начинает задавать странные вопросы. Он мог на цыпочках войти в клетушку кассира и молча наблюдать за ним. Найдя ошибку в бухгалтерии, он не только увольнял клерка, но и поднимал такой шум из-за мелочи, что хотелось размазать его по стенке или защемить дверью.

Он тогда фактически управлял банком, и служащие зависели от него, и… о, можете представить себе, какой возник хаос! Ни одно предприятие не выдержало бы. Все нервничали, ошибались, и никакая осторожность не помогала. Клерки засиживались на работе до одиннадцати, пытаясь не ошибиться ни на пятак. Вдобавок это был «тощий» год и весь финансовый бизнес чувствовал себя не лучшим образом, и вот — одно к другому, пока все мы чуть только с ума не сходили и едва удерживали банк на плаву.

Сам-то я был больше на побегушках и в это проклятое лето бегал по жаре и набегал совсем мало денег. Тогда-то я возненавидел и банк, и этот городишко и хотел одного — удрать на север. Я получал десять долларов в неделю и решил, что, когда накоплю пятьдесят, тут же отправлюсь на станцию и куплю билет до Цинциннати.

Там работал мой дядя, он тоже был связан с банковским делом и сказал, что даст мне шанс проявить себя. Но он забыл предложить мне денег на билет или полагал, что я сам справлюсь, если стою чего-нибудь. Ну, наверно, я ничего не стоил, потому что так и не справился.

Однажды утром, в самый жаркий день самого знойного июля в моей жизни — ну, вы понимаете, каково жить здесь, — я отправился к некоему Харлану, чтобы взыскать с него долг. Харлан деньги приготовил, и, когда я их пересчитал, там оказалось триста долларов в банкнотах и восемьдесят шесть центов, причем мелочь была новой чеканки — Харлан получил ее утром в другом банке. Я положил ассигнации в кошелек, а мелочь в карман жилетки, дал расписку и ушел.

Я собирался вернуться в банк, нигде не задерживаясь. На улице стояла невыносимая жара. Можно было потерять сознание, да и мне нездоровилось уже пару дней, так что, дожидаясь в тени, пока не придет трамвай, я утешал себя, что через месяц или около того меня здесь не будет, а буду я там, где попрохладней. Тогда-то мне вдруг пришло в голову, что, кроме денег, которые я только что получил и которых, конечно, не касался, у меня самого нет ни цента. Надо было вернуться в банк, а это кварталов пятнадцать от того места. Видите ли, накануне вечером оказалось, что мой наличный капитал составляет один доллар монетой, в угловом магазине я поменял ее на купюру и добавил к пачке на дне чемодана. Поскольку поделать ничего было нельзя, я снял пиджак, засунул платок под воротник и пошел прямиком к банку в этой удушающей жаре.

Пятнадцать кварталов — можете себе представить каково, а я уже и так чувствовал недомогание. По Джунипер-стрит — вы помните, где она, там теперь Миджеровская больница, — а потом по Джексон. Пройдя кварталов шесть, я принялся останавливаться и отдыхал, если находил клочок тени, достаточной для укрытия. Когда оставалось пройти совсем немного, я уже не останавливался, мечтая о стакане чаю со льдом, ждавшем меня рядом с тарелкой завтрака, приготовленного матерью. А потом мне стало так плохо, что и чая расхотелось. Мне не терпелось избавиться от денег, лечь и умереть.

За два квартала до банка я засунул руку в карман жилетки и вытащил мелочь. Позвенев ею на ладони, я словно уверял себя, что цель близка и скоро можно будет сложить с себя бремя обязанностей. Мельком я взглянул на монетки в руке и, сунув палец в карман жилетки, остановился как вкопанный. Карман был пуст. В подкладке нашлась маленькая дырочка, а в руке осталось только полдоллара, четвертак и десятицентовик. Я потерял один цент.

Ну, скажу я вам, сэр, не могу передать уныния, охватившего меня. Один пенни, большие дела — но судите сами: за неделю до этого другой посыльный был уволен, потому что дважды увильнул от работы. Всего лишь небрежность, но вот же! Начальство ведь тоже тряслось за свои места и всегда предпочитало уволить кого-нибудь другого.

Так что понятно, чего мне стоило бы это пенни.

Где я взял силы терзаться о такой мелочи — ума не приложу. Я был болен, весь в жару, слаб, как котенок, но сомнений не было: я должен вернуть потерянное пенни, и мои мысли лихорадочно зашевелились в поисках решения именно этой задачи. Я заглянул в пару магазинов в надежде встретить знакомого, но видел только парней, болтающихся у витрин, вроде тех, что вы видели сегодня, и среди них не было ни одного, у которого можно было бы попросить: «Эй, не найдется ли пенни?» Я подумал о нескольких конторах, где мог бы разжиться без особых проблем, но все они были далеко, а у меня кружилась голова, и совсем не хотелось отклоняться от курса с банковскими деньгами в кошельке, это было бы глупо.

Так что ничего не оставалось, как затеять поход обратно к вокзалу, где, как я помнил, пенни еще был при мне. Монетка только-только вышла из-под пресса, и я надеялся, что она еще сияет там, где я ее выронил. И я пошел назад, пристально вглядываясь в тротуар и думая, что еще можно сделать. Я посмеивался, подспудно чувствуя, что глупо переживать о такой мелочи, но это был безрадостный смех, и мое беспокойство не казалось мне глупым.

Вскоре я дошел до вокзала, так и не найдя пенни и не придумав, как раздобыть другую монету. Мне ужасно не хотелось идти домой, это было очень далеко, но что еще я мог? Так что я нашел тень неподалеку от депо и стоял, соображая, сперва о том, потом о сем, пока мысли не заблудились окончательно.

Один ничтожный пенни, один-единственный! Медяк, мелочь, которую любой встречный дал бы мне, даже у черномазого носильщика она звенела в карманах. Наверно, я простоял там минут пять. Помню, что там была очередь с дюжину человек перед входом в армейский вербовочный пункт, только что открытый, и кто-то крикнул мне: «Вступай в армию!»

От этого крика я очнулся и поплелся к банку, озабоченный, совершенно растерянный, чувствуя себя все хуже и хуже; у меня был миллион способов добыть этот пенни, но ни один не годился. Конечно, я преувеличивал важность потери и преувеличивал трудности в поисках замены, но, поверьте, тогда мне казалось, что эта потеря равна потере сотни долларов.

И тогда я увидел людей, беседующих перед входом в кафешку Муди, и узнал одного — мистера Берлинга, друга моего отца. Какое счастье, скажу я вам! Еще не осознав удачи, я затараторил так быстро, что он ничего не понял.