Фрэнсис Фицджеральд - Издержки хорошего воспитания

«Послушай, — сказал он, — ты же знаешь, что я глуховат и не разбираю, когда быстро говорят! Что ты хочешь, Генри? Начни сначала».

«У вас есть с собой мелочь? — спросил я его так громко, насколько возможно. — Мне надо всего…» И тут я осекся: человек в нескольких шагах от нас обернулся и посмотрел в нашу сторону. Это был мистер Диме, вице-президент Национального хлопкового банка.

Хэммик помолчал, и было еще достаточно светло, чтобы Аберкромби заметил, как его собеседник озадаченно трясет головой. Когда Хэммик снова заговорил, в голосе его звучало болезненное удивление, должно быть не покидавшее его все эти двадцать лет.

— Я так и не понял, что на меня нашло. Видно, жара свела меня с ума — это все, что приходит в голову. Вместо того чтобы поздороваться с мистером Димсом как полагается и попросить у мистера Берлинга «пятачок на табачок», потому что, мол, забыл кошелек дома, я развернулся с быстротой молнии и помчался, чувствуя себя преступником, попавшимся на горячем.

Но, не пробежав и квартала, я уже сожалел об этом. Я представил беседу этих двух джентльменов. «Что это с парнишкой случилось? — спросит мистер Берлинг без всякой задней мысли. — Подошел в истерике, спросил, есть ли у меня деньги, потом увидел вас и унесся как помешанный». И я представил себе мистера Димса, я уже видел, как его глаза сузились с подозрением. Как он поддернул брюки и зашагал вслед за мной. Теперь я запаниковал по-настоящему. Вдруг я увидел одноконку, а в ней сидел дружок мой — Билл Кеннеди. Я окликнул его, но он не слышал. Я заорал снова, но он и ухом не повел. Так что я побежал вслед, шатаясь, будто пьяный, без устали выкрикивая его имя. Он обернулся раз, но не заметил меня и вскоре скрылся за углом. Я остановился, обессиленный до предела, и уже собрался было сесть на обочине и отдохнуть, когда обернулся и тут же увидел мистера Димса, припустившего за мной со всех ног. Только теперь это был не воображаемый мистер Димс, и глядел он так, будто хотел допытаться, в чем же тут дело?

Да, это последнее, что я отчетливо помню. За исключением того, что произошло двадцатью минутами позднее, когда я добрался до дому и пытался отпереть чемодан дрожащими, будто камертон, пальцами. Прежде чем я его открыл, появился мистер Димс в сопровождении полицейского. Я сразу начал оправдываться, что я никакой не вор, пытался объяснить им, что случилось, но, вероятно, я был в полной истерике, и чем больше говорил, тем дело становилось хуже. Когда я закончил, все, что произошло, показалось безумием даже мне самому, хотя все было правдой, все было правдой, до последнего слова, ведь причиной всему был пенни, потерянный где-то на станции…

Хэммик оборвал рассказ и глупо засмеялся, будто возбуждение, нахлынувшее на него, когда он закончил свою историю, было для него постыдной слабостью. Когда он перестал смеяться, то на лице появилось выражение притворного равнодушия.

— Я не стану подробно рассказывать, что случилось потом, — ничего особенного не случилось, по крайней мере, если судить по вашим, северным меркам. Это стоило мне работы, и мое доброе имя перестало быть таковым. Кто-то распустил слухи, кто-то просто солгал, но сплетни гласили, что я потерял большую сумму банковских денег и хотел это скрыть… Потом настали тяжкие времена, я не мог найти работу. В конце концов мне прислали официальное заявление из банка, опровергавшее самые дикие домыслы. Но злые языки утверждали, что банк просто не хочет поднимать шум, доводить дело до скандала, а остальные быстро всё забыли, вернее, они забыли, что собственно случилось, но зато помнили, что я — парень, которому верить нельзя.

Хэммик помедлил и снова засмеялся, все так же безрадостно, горьким, бессильным и недоуменным смехом.

— Теперь вы понимаете, почему я не уехал в Цинциннати, — сказал он медленно. — Моя мать тогда еще была жива, и эта история ее подкосила. Она была одержима идеей, одной из этих старомодных идей, застрявших в голове южан, что я обязан остаться в городе и доказать, что я — честный человек. Вот что было у нее на уме, и об отъезде не могло быть и речи. Она сказала, что день, когда я уеду, станет днем ее смерти. Так что мне пришлось остаться, пока я не восстановил свою… свою репутацию.

— И сколько же времени на это ушло? — спросил Аберкромби тихо.

— Где-то… лет десять.

— О…

— Десять лет… — повторил Хэммик, пристально вглядываясь в наползающую тьму. — Видите ли, это маленький город. Я сказал «десять лет», потому что лет десять назад до меня в последний раз дошли слухи о том, что я натворил. Но я уже был женат, у меня родился ребенок. Мне было не до Цинциннати.

— Разумеется, — согласился Аберкромби.

Оба помолчали, потом Хэммик добавил виновато:

— Это была длинная история, и я не уверен, что вам было интересно, но вы спросили…

— Это более чем интересно, — ответил Аберкромби учтиво, — чрезвычайно интересно, я даже не подозревал, что рассказ ваш может быть настолько интересным для меня.

В эту минуту и сам Хэммик сообразил, каким любопытным и законченным получился его рассказ. Хоть и смутно, но он уже начал понимать: то, что ему казалось фрагментом, нелепым эпизодом, на самом деле оказалось значительным и завершенным. Сложилась интересная история — история о том, как рухнула его жизнь. Течение его мыслей прервал голос Аберкромби.

— Да уж, моя история совсем другая, — сказал Аберкромби. — Вы остались по воле случая, я уехал по его же воле. Но вы заслуживаете большего уважения, настоящего уважения, если оно еще существует в мире, — хотя бы за намерение уехать и преуспеть. Видите ли, в мои семнадцать я не был паинькой, я был… был я именно тем, что вы называете «Ни-то, Ни-сё». И я хотел прожить всю жизнь беззаботно, но однажды прочел объявление, где было сказано: «Скидка на билеты в Атланту: три доллара и сорок два цента». Тогда я выгреб мелочь из кармана и пересчитал ее.

Хэммик кивнул. Все еще погруженный в свой рассказ, он забыл о значительности и несравнимом величии Аберкромби. Но вдруг нечто заставило его обратиться в слух.

— У меня в кармане было всего три доллара и сорок один цент. Но, видите ли, я стоял в очереди среди других парней, желавших завербоваться в армию на три года, и вдруг, всего в трех шагах от меня, я увидел пенни. Я увидел его, потому что медяк был новенький и сиял на солнце, как золото.

Южная ночь нависла над улицей, и, пока синева тонула в пыли, очертания двух человек стали почти неразличимы, и, кто бы ни прошел мимо, он вряд ли сказал бы, что первый — один из немногих, а второй — пустое место. Все детали стерлись: великолепные золотые часы Аберкромби, его воротничок, из тех, что дюжинами выписывались из Лондона, его положение — все стерлось и слилось с мешковатым костюмом Хэммика, с его нелепыми горбатыми башмаками, кануло в подступающую глубину ночи, которая, подобно смерти, стирает все различия, все смыслы, всё и вся. И чуть позднее какой-то прохожий заметил только два рдеющих пятнышка размером с пенни — то взлетали и опадали огоньки двух сигар.