Сомерсет Моэм - Карусель

Всю свою жизнь мисс Элизабет Дуоррис досаждала родным. Женщина с солидным состоянием, она деспотически правила множеством бедствующих кузин, пользуясь своим банковским счетом, как скорпионами Ровоама [1] В книгах Ветхого Завета скорпион знаменует ужасную кару: царь Ровоам, сын Соломона, грозит своим подданным: «Отец мой наказывал вас бичами, а я буду наказывать вас скорпионами». — Здесь и далее примеч. пер. , чтобы наказывать их. Следуя примеру многих других благочестивых созданий, она во благо душ родственников делала их всех без исключения несчастными. Воспитанная в евангелистских традициях, популярных во времена ее молодости, она настаивала, чтобы близкие искали спасения, руководствуясь ее собственными воззрениями, и взяла себе за правило острым языком и едкими издевками постоянно напоминать им об их собственной никчемности. Она распоряжалась жизнями так, как считала нужным, и осмеливалась диктовать не только форму одежды и правила поведения, но и определять мысли людей в своем окружении. Страшный суд уже не мог напугать тех, кто подвергся ее истязаниям. Мисс Дуоррис по очереди приглашала пожить у нее разных бедных леди, которые, злоупотребляя дальними родственными связями, называли ее тетушкой Элизой. Они откликались на ее призывы, звучавшие более властно, чем королевский приказ, с благодарностью не без доли страха и смиренно несли бремя неволи, как тяжкий крест, надеясь, что им воздастся за это сполна в завещании.

Мисс Дуоррис любила ощущать свое могущество. Во время долгих приемов — ведь в каком-то смысле пожилая леди была очень радушной — она ставила себе особой целью испортить настроение гостям. Она неимоверно забавлялась, наблюдая, с какой кротостью принимаются ее возмутительные требования, публично оскорбляла и унижала людей, по-видимому, чтобы сломить греховную гордость, или заставляла их делать то, что они больше всего ненавидят. Обладая выдающейся способностью мгновенно находить их самые уязвимые места, она обрушивалась на любую слабость с резкой руганью и продолжала до тех пор, пока страдалец не падал ниц, корчась от боли и кровоточа. Никакой изъян, физический или душевный, не давал защиты от ее насмешек, и лишний вес не удостаивался ее снисхождения так же, как потеря памяти. Она всем сердцем презирала своих жертв, высокомерно бросала им в лицо обвинения в продажности их душ и клялась, что никогда не оставит и пенни кучке безвольных глупцов. Она обожала обращаться в благотворительные общества за советами о распоряжении своим имуществом и с неприкрытым ликованием выслушивала их вынужденные и смущенные предложения.

Лишь в общении с одной родственницей мисс Дуоррис видела необходимость проявлять некоторую сдержанность, ведь мисс Ли — пожалуй, самая дальняя из ее кузин, — была так же прямолинейна, как и она сама, и к тому же отличалась куда более острым умом, так что могла обратить любое необдуманное заявление во вред оратору, подняв того на смех. Мисс Дуоррис не имела неприязни как таковой к этой независимой особе, напротив, она относилась к ней с определенной симпатией и изрядно ее побаивалась. Мисс Ли, крайне редко испытывавшая затруднения в подборе находчивого ответа, похоже, действительно получала удовольствие от словесных поединков, из которых, благодаря большей вежливости, проворности и эрудиции, обычно выходила победительницей. Пожилую леди озадачивало и в то же самое время забавляло, что женщина намного беднее ее самой, имеющая не меньше претензий на вожделенное наследство, чем остальные, осмеливается не только шутить на ее счет, но и вести войну в ее собственном лагере. Мисс Ли, найдя человека, с которым могла быть откровенной, и не опасаясь при этом угрызений совести, с беспощадным удовольствием указывала кузине на слабую логику ее замечаний или полную абсурдность ее поступков. Ни одно из взлелеянных убеждений мисс Дуоррис не укрывалось от ее иронии; даже ее евангелизм подвергался насмешкам, и богатая старая дама, не привыкшая к возражениям, легко начинала противоречить сама себе. Победительница и не пыталась скрыть свой триумф, а мисс Дуоррис бледнела и теряла дар речи от ярости. Ссоры случались часто, но мисс Дуоррис (хотя осознание того, что первый шаг приходится делать именно ей, ранило, как острый шип, вонзившийся в плоть) в конце концов всегда прощала мисс Ли. И все же бесповоротный разрыв казался неизбежным. Причина его, как водится, была весьма тривиальна.

Мисс Ли, которая во время отъезда на зиму обычно сдавала свою маленькую квартирку в Челси, ввиду непредвиденных обстоятельств вынуждена была вернуться в Англию, когда ее постояльцы еще не съехали. Она осведомилась у мисс Дуоррис, можно ли остановиться у нее на Олд-Куин-стрит. Как бы старая тиранка ни ненавидела родственников, еще больше она ненавидела жить одна. Ей нужен был человек, чтобы срывать на нем гнев, а по причине болезни племянницы, которая обещала провести с ней март и апрель, она была вынуждена целый месяц пребывать в уединении. Она написала в ответ письмо в весьма повелительном тоне, от которого не могла воздержаться даже в общении с мисс Ли, что ждет ее в такой-то день таким-то поездом. Не ясно, было ли в этом письме что-то, возбудившее дух противоречия в мисс Ли, или ее планы не позволяли последовать данным рекомендациям, но в любом случае она ответила, что ей удобнее приехать на следующий день и на другом поезде. Мисс Дуоррис телеграфировала, что если гостья не явится в день и час, указанные в письме, то она не сможет отправить экипаж и встретить ее, на что более молодая леди лаконично ответила: «Не надо!»

— Она упрямая как ослица, — бормотала мисс Дуоррис, читая телеграмму и представляя, как тонкие губы кузины изгибались в улыбке, когда она писала эти два равнодушных слова. — Наверное, она думает, что очень умная.

Несмотря ни на что, хозяйка встретила мисс Ли с некой мрачной учтивостью, припасенной специально для нее, ведь она раздражала ее меньше остальных родственников и, хотя не была ни покорной, ни вежливой, никогда не отличалась занудством. Ее манера общения держала мисс Дуоррис в напряжении, так что в ее обществе она обычно проявляла себя с лучшей стороны, а иногда, если забывала о своей привычке довлеть над всеми и вся, даже казалась разумной и веселой женщиной.

— Стареете, моя дорогая, — заметила мисс Дуоррис, когда они сели ужинать и она принялась оглядывать гостью, силясь обнаружить морщины и «гусиные лапки».