Алла Головина - Избранная проза и переписка

1. Белая накидка

Великолепные, серые, умные, искушенные глаза (о, какое одинокое детство, какая самоубийственная юность, какая щедрая, знающая себе цену зрелость). Дама эта сидела за тем столиком в буфетном зале, где говорили об искусстве. Говорили о Лифаре и Стравинском. Стравинского не понимают французы, что, в сущности, понятно, зато немцы до Гитлера… Лифар танцует хорошо: не находите ли Вы, что в Орнане… Дама молчала. Ее мраморные локти сливались со столиком, накидка была из хорошего белого меха, такой мех никогда вдруг не начинает завиваться.

Дама была, строго говоря, некрасива. Но глаза, но подбородок, но раскрытая нежная, крепкая, не потеющая ладонь… Паша Ингушов знал толк в женщинах и всегда говорил, что ему нужна спутница жизни, обладающая волей и немного, понимаете, амазонка.

Паша обошел стол и присел сбоку. Он был знаком с Черемшанским, и тот сейчас же испуганно на него обернулся. Но Паша сделал успокаивающий жест. Пили водку, закусывали жидковатой красноватой икрой. Паша взял бутербродик и сконфуженно надкусил. Дама сидела наискосок от него и скучала. Разговор пошел о Пушкине.

— И вот, — сказал, негодуя, толстый господин, — берутся за это дело и приглашают меня быть организатором. Буфет, чтенье, танцы. Пушкин у них оказывается довоенного образца, по цензурным соображениям многого нет. Например, ода «Вольность» отсутствует. Я беру «Руслана и Людмилу» и устраиваю чтение в лицах. Иван Миронович согласился быть головой.

Паша и учил и даже читал Пушкина, но тут сделал теплые внимательные глаза и перестал слушать. Около буфета началась возня. Там бывшие ученики русской гимназии в Париже припоминали падеспань, потом стали танцевать лезгинку.

— Ингушов, это Ваше дело, — позвал женский голос.

Паша встал и отложил бутербродик, но тут дама посмотрела на него, ее глаза стали удивленными и сияющими. Паша медленно поклонился и, закусив губу, пошел в угол. Там он гикнул и, не оборачиваясь, проплыл очень плавно в сразу образовавшемся кругу.

иронически спела дама за буфетом.

Их было несколько, этих дам, все — в черном шелку, последняя, за кулебякой и самоваром, — в кокошнике (для иностранцев). Именно она-то и спела про картиночку. Издали дама, действительно, была похожа на боярышню, но вблизи все за нее невольно начинали стесняться. Она ровно улыбалась, повернувшись к самовару, легко и звонко капал на поднос бисер с ее кокошника. Брови были не соболиные, а в один, хорошо присмоленный, волосок, глаза абсолютно пустые, с условным кокетством во взгляде. Она любила Пашу, и он ее иногда любил с того самого бала в пользу пропаганды русского прикладного искусства, когда она была одета опять же боярышней, а он в черной черкеске продавал какие-то оловянные тупые кинжалы и сапоги, вышитые болгарским крестиком.

— Павел, — сказала дама глухо, как в воронку, — зайдите сюда.

Паша повел плечами нагло и трусливо и побежал по лестнице наверх. Наверху бешено танцевали. На площадке стояла балерина Теодореску и пудрилась. Паша стал с нею рядом, мимолетно поцеловал в голое плечо и попросил папиросу.

— Как дела-делишки? — спросила балерина.

— Идут, — ответил Паша и вдруг стих, он вспомнил, что с ним что-то произошло. — Какую я женщину встретил, — крикнул он, дерзко глядя на балерину и беря папиросу. — Какую женщину! Это будет, вот именно, женщина моей жизни.

— С чем и поздравляю, — сказала балерина и ушла в зал.

В дверях она разминулась со странной и некрасивой особой в розовой тафте, которая набежала на Пашу и спросила, который час.

— Часы — в ломбарде, — грубо ответил Паша.

Женщина обиделась, но не ушла, она облокотилась о перила лестницы и подняла глаза вверх. Ресницы у нее были короткие и светлые. У нее было исключительно немодное декольте спереди. Кожа на груди была розовее платья. Быть может, она потому и подымала глаза, чтобы не видеть своего неудачного декольте. Через две минуты к ней выбралась из зала ее подруга — черная с желтым. Она была явно гораздо опытней. Декольте у нее было на спине, спина была красивая, а лицо — нет. Подруга повернулась к Паше спиной и задергала под его взглядом одной кожей, как лошадь.

«Боже мой, — подумал Паша, — и у каждой ведь есть что-нибудь очаровательное. Эта розовая дура, наверно, хорошая хозяйка, а желтая, хоть и стара, но пошла бы за меня со своим темпераментом хоть на костер. Что мне делать с ними, когда я их жалею, когда я так добр, когда я один знаю, что им нужно».

В зале запел сильный голос, и Паша вошел туда. Черноглазая певица пела «Молись, кунак», и Паша прослезился. Он удивился своей чувствительности и решил, что это оттого, что он много пьет в последнее время. «И в карты играю и проигрываю», — додумал он, выходя.

вещал голос уверенно и томно, когда Паша снова стал спускаться вниз. На середине лестницы он встретил даму в белой накидке. Она шла, небрежно ведя рукой по перилам и наклонив голову. Платье у нее было зеленое, браслет широкий из слоновой кости, волосы подняты вверх с затылка, цвет волос лунный с желтым, руки большие, пальцы длинные, аса дама — лучше всех женщин на свете.

— Простите, — сказал Паша, — а который час?

— Три скоро, — ответила дама и добавила радостно: — Какой удачный бал, правда?

— Да, бал хороший, — согласился Паша. — А вы, простите, не из Берлина? Я там был ребенком и как будто вас встречал.

— Нет, нет, я там не была, — улыбнулась дама в поправила огромный локон у макушки. — Я сразу из Константинополя приехала в Париж с мужем.

Паша нахмурился.

— Я тоже жил в Константинополе, — сообщил он. — У нас был ресторан-шашлычная. Думал ли мой отец, — добавил он горько, — что ему придется баранов жарить? А вы одна пришли на бал? — угрюмо спросил он даму.

— Одна, — ответила дама и внимательно наклонила набок голову. — А вы не шофер?

— Нет, отчего же? — Паша удивился. — Я — характерный танцор и работаю в перепродаже.

— А, — сказала дама.

— Пойдем за столик, — засуетился Паша. — Я вам принесу кулебяки, я вам расскажу… — и он представился: — Ингушов Павел Ильич.

— Елизавета Марковна Семенова, — ответила дама.

За столиком Паша стал жарко рассказывать даме о себе. Дама слушала хорошо. Паша нес об одиночестве, но так, что у него самого щипало в носу, он отворачивал голову, шевелил ресницами, закусывал нижнюю губу и улыбался по-детски. Трогал белую парчовую сумочку дамы, вынул из нее носовой платок, вытер даме капельку пота на подбородке в ямочке и, наконец, устал и съел оба куска кулебяки.