Алла Головина - Избранная проза и переписка

— Они, эти гады, еще в Цареграде расплодились, — говорил муж. — Прикроются там пончиками или, извиняюсь, похабными открытками, а сами норовят хватить дузико или чего еще, и позорят на всю Европу и Азию звание русского человека.

— И в России бывало, — вставлял Черепашин, — этих самых бывших людей ихний босяк Максимка Горький еще описал. Разные там адвокатишки, графы, студенты. Сволочи всегда много было.

Неонила Сергеевна поставила перед стрелком чай в желтой французской мисочке и положила на стол длинный хлеб. Наташка доедала сардинки и смотрела раздраженно заплаканными глазами. Стрелок мешал, но он рассказывал, и сестры слушали.

— У меня связи хорошие, дай Бог всякому, — бормотал он. — Вот и испанский король, царствие небесное ихнему сыну Каваданче, — знал моего отца лично. Имею и в Холливуд письмецо. У меня там кузина большие стала высоты забирать. Называется — Виолетт. А у нас звали Валечкой. Невестой моей у родителей считалась. Первой девочкой в Царском Селе была — великие княгини оборачивались.

— Вы женаты? — спросила Наташка

— Да, — усмехнулся стрелок, — об этой самой о женитьбе и будет речь, если позволите. В прошлом году я еще в Риге жил и до сих пор имею паспорт латвийского гражданина, по всем правилам. Прилепили только букву к фамилии, испоганили маленько. Да мне это и не важно. Работал я на ткацкой фабрике после того, как у нас правительство именье наше выкупило и надуло подлейшим образом. Именье, как следует — на реке: домик, амбары. А Любочка была дочь пекаря — порядочного человека, да не приведи Бог, мамаша у нее — акушерка и дрянь. Ее, знаете ли, мечта была собственными дочерьми торговать.

— У вас есть фотографии? — спросила Наташка жадно.

Стрелок поднял за веревочку с пола пачку бумажек, фотографий и документов. На любительском снимке валялась на широком диване удивительная маленькая женщина с огромными восьмилетними глазами и кое-как одетая. Это и была Любочка.

— Ей бы мех пошел, — сказала Наташка жалостливо.

Неонила Сергеевна нахмурилась. Сама она была высокая, аккуратная, ширококостная. Русые волосы — на прямой пробор, приутюжены до жидкого блеска, чистый фартук, короткие ногти. Наташка — угреватая, угловатая, худая, завитая, плохо подмазанная, в кроличьей кофточке, несмотря на тепло, — принадлежала все-таки к Любочкиной породе, но печальных восьмилетних глаз у нее не было. Она плакала, бессильно злилась и часто обещала броситься в омут вниз головой, а такая Любочка, поди, все мечтала, все валялась, все надеялась, и ей было совершенно безразлично, что на ней надето, хоть коричневый мамашин халат.

— Сын у меня был незаконный от одной латышки, — продолжал стрелок ровным голосом, подсовывая другую фотографию, на которой губатый и белесый мальчишка сидел на заборе и помахивал солдатскими башмаками: так Любочка, будучи невестой, убедила его усыновить и узаконить. Вот они же рядом. — Любочка доходила до плеча наглому мальчишке. Сбоку стояла, тоже очень маленькая, береза. Любочка положила свою руку, похожую на белую мышь, на плечо молодого князя. Смотреть было грустно.

— Акушерка поначалу не противилась, — журчал стрелок, — пока дом был и все, а потом, не приведи Бог, что пошло. Она мне такие вещи стала говорить, что я вам лучше не повторю. Я раз в нее ночью, при моем характере, чемоданом бросил. Соседи собрались, Любочка плачет, та ругается, а у старшей дочери-разводки сумасшедший припадок начался. Утром ее в больницу повезли. Первый день Пасхи — доктора грубят, не соглашаются, наконец пристроили. Мамаша там же осталась, а я — домой. — Стрелок вздохнул и неуверенно улыбнулся. — Я, знаете ли, Любочке подарок приготовил, — шепнул он и повернул свое бледное лицо с золотистыми усами к Неониле Сергеевне, — две дюжины простынь — у нас на фабрике дешево можно было достать. Так она, — стрелок опять вздохнул от грусти и горячего чая, — еще пуще в слезы. Но не упрекает, а руками так в простыни зарылась и дергается.

Все помолчали.

— Проходит месяц, — сказал стрелок, — и не поверите ли: появляется снова мамаша. Любочка обрадовалась, подарила ей три простыни, поет. Я заглянул в шкаф, а там уже ни черта не осталось — все Любочка раздарила. Один халат висит на гвоздике, и венчальные свечи лежат в бумажке. Зачем же, говорю, Любочка, ты это делаешь? Мягко говорю. Вот Миша из школы в субботу придет — не на что положить. Нельзя же так, говорю. А мамаша сразу руки в бока, пальто на ней толстое, в мае месяце, платок, — с бахромой в петлю, лоб покраснел, орет: не для того я дочку за тебя отдала, княгиней ее сделала, чтобы ты, говорит, червяк, ей препятствовал в желании наградить родственников. И то, и се. А Любочка стоит и, вижу, мучается смертельно. И тут я решил: не житье мне с ней, пока у меня денег нету. И пошел с осени счастья искать, чтобы достойно ее возвеличить. Чтобы носила она, как вы изволили заметить, меха и брошки и дарила бы всем простыни, кому вздумается.

— А Миша? — спросила Неонила Сергеевна.

Стрелок вяло отмахнулся. На маленьких его щечках горел нежный румянец, усы намокли, глаза покраснели. Он сейчас переживал со всей полнотой свою любовь к Любочке. Наташка стала разбирать другие фотографии. На толстом картоне пошлой трогательной декорацией спускалась широкая лестница, и милая тихая женщина в высоком воротничке и в волнах волос вокруг висков, держала на коленях тонконогого бледного мальчика, а рядом застенчивая пышная боярышня с чудовищной грудью держала, отставив руку, на растопыренных, вероятно, пальцах такого же бледного мальчика, но еще поменьше, в вышитой длинной юбке с причудливым узором из дырочек. И неизвестно было, кто из них стрелок: тот ли птенчик на руках боярышни или этот мучной червячок в объятьях серьезной и честной княгини в высоком воротничке.

— Мой брат, — сказал стрелок и мазнул пальцем по боярышне. — Удалось ему окончить университет в Праге, получил место насчет мостов, приехал к нам в то самое лето в Ригу на две недели. Увидел Любочку и затрепетал. И пьет, знаете ли, и руки ей целует, и, чтоб внимание возбудить, сам себе письма стал посылать, через посредство одной конторы, из разных центров.

— А что Любочка? — спросила Наташка.

— Плакала Любочка, — ответил стрелок, — и ничему не противилась.

— Как ничему? — спросила Наташка взволнованно.

— Ни моему отъезду в белый свет, ни брата моего — в Уругвай. «Подождешь?» — спрашиваю. «Подожду», — говорит. Переехала к матери и ждет, а мы ей и писем сейчас не пишем, пока денег не добудем как следует.

В дверь ворвалась дочка Неонилы Сергеевны, Кира. Она неуверенно прищурилась на стрелка и заговорила плаксиво:

— Мама, я могу ли пойти видеть Мишель еще сегодня?

— Спать! — крикнула мать, бросая нож об стол и тревожно что-то соображая. — Послушай, — обратилась она к сестре резко, — пойди-ка сюда.