Алла Головина - Избранная проза и переписка

Вася проснулся на первой порке Анжелики за сравнительно плохие отметки и попросил пить. Он сидел, взъерошенный от пота, с мутными глазами, и голосок у него был тоненький. Покачиваясь, он напился и спросил Нину Сафоновну, кто она такая. Глаза его все увеличивались и яснели, и он хотел заплакать. Нина Сафоновна ужасно неверно разговаривала с детьми: она засюсюкала, зацыкала, захлебнулась слюной. Но Вася успокоился. Он выпростал худую ногу из-под одеяла и предложил потанцевать. Он говорил с трудом, у него болело горло, и руки он разводил в бреду. И тут же, забыв о танцах, он рассказал, что отец на него накричал несправедливо на прошлую Пасху, но что какие-то другие дети заступились. Потом он с горечью вспомнил, что у него пропал живой кот, и с гордостью — что его фотографировали на обложку русского журнала, когда они ездили к морю. Щебет его после этого стал утихать, он лег на бок, заснул и сказал уже во сне:

— Неправда, это — неправда, ну дай же честное слово.

Мальчик был болезненный и с самомнением.

К трем часам пришел Алеша, молча обыскал комнату, нашел письмо и, пошатываясь, ударил перчатками по столу. Нина Сафоновна делала вид, что не понимает, проснулся Вася, вылез из кровати и от радости, при виде отца, затанцевал босиком на полу. Рубашка у него до пупа, рукава до локтя, шея длинная, носик горбатый. Он станцевал лезгинку в тишине.

— Ложись, — прошипел отец и посмотрел затуманенно на Нину Сафоновну. — Ушла Леля, — сказал он шутовским тоном и стал перед зеркалом. — Предлагает жениться на хорошем человеке. Не на вас же мне жениться.

Он с презрением похохотал и пошатался перед Ниной Сафоновной.

— Иду в буфет, — стал он рассказывать детским голосом, — а уже там все знают, шепчутся. А я в восторге, я ее давно хотел изжить, эту женщину. У меня свой недурной план есть. Квартиру — к черту, ребенка — в интернат, а сам поеду в Ниццу успокоиться от всей мерзости.

Нина Сафоновна задышала и забормотала:

— Надо же осмотреться, обдумать, не волнуясь.

Раздался звонок, и сразу вслед за ним комната наполнилась как бы звоном тафты и блесток. Это ворвалась девушка с бала, настоящая девушка с большим лицом и голубым платочком на голове.

— Это правда, это правда? Дайте честное слово, — пел ее злорадный голос, а руки уже комкали письмо. — Это правда — вы свободны? Вы свободны?

И видно было, что она счастлива до потери сознания, потому что этот усталый и такой безвольный (голыми руками бери) человек — ее добыча. Она давно прикинула его на свою мерку, как меховую накидку, и поняла, что пара имений в лимитрофных странах прикрутят его, как нежный трен, к ее несуразной фигуре, молодой, но такой корявой и с такими тяжелыми боками.

— Ваш ребенок? — девушка и Вася посмотрели в глаза друг другу.

— Потанцуем, — сказал Вася устало и неохотно, — потанцуем с вами.

И тут девушка подурнела еще больше. Ее прямые волосы легко утеряли завивку, глаза — подрисовку. Она заплакала над Васей и Алешей и спросила Инну Сафоновну, не тетя ли она.

— Вы тогда тоже будете с нами жить — если тетя, — пообещала она.

Но Нина Сафоновна была даже не тетя. Она знала, что опустится в лимитрофах, заведуя именьями Алеша, пополнеет и не бросит пить, что умрет завтра же застуженный Вася, что родится некрасивый чужой ребенок, обожаемый целым родом белесых мужиков. Что шанс, данный ей, был дан одновременно и девице, которую давно требуют назад домой, а девица, как дура, потеряла года полтора на Алешу и чуть было не уехала без мужа… И только Васе не было дано ни одного шанса.

Почему единственные сыновья, почти как правило, бывают пухлыми блондинами? Почему у них сзади, под низко растущими волосами, шея нежна и розова, как от холодной воды, даже если она и плохо вымыта? Не потому ли, что особенно привыкли к пуху семейного тщеславия и предупредительности (всегда невпопад, опять манная каша, я именно этот шоколад не люблю, эх, мамаша, и что вы всегда пристаете, ей-Богу!), и жизнь на миру для них, — как сидение под ледяным душем грубости и несправедливости.

Тесно было жить на острове Халки, в группе Принцевых островов, лежащих в Мраморном море. Вероятно, и без русских беженцев было тесно от ослов, рыболовов и толстоногих, как комодики, гречанок. А тут еще привалило народу. В девятнадцатом году было русских сравнительно мало, выехали сюда какие-то самые удачливые бегуны. Потом поднавалило. Но эта семья приехала именно в девятнадцатом году.

На дачке, на верху горы поселилась княгиня с угловатой грузинской фамилией и ироническим большим ртом. У нее было две дочки, которых чуть где-то раз не зарезали на Кавказе или, быть может, в Крыму. Княгиня потеряла в сутолоке событий мужа и трех сыновей. Дочерей она вывезла сначала зачем-то в Киев, потом в Одессу, потом на Халки. Дочери были бледны и, вопреки всем стихам и романсам о грузинках, пепельноволосы. Впрочем, звали их, действительно, Нина и Тамара. Тамара кончила институт и ждала продолжения жизни, прерванной временно переездами и опасностями, Нина сидела и вышивала по плетеной сеточке белые цветы и античные фигуры: шов нетональный, выходило похоже на занавеску из какой-то уютной и выгоревшей от солнца гостиной, но труд — каторжный.

Слева княгининой дачки жили греки, справа — турки, а через дорогу, в сером доме на спуске горы, жила бледная поблекшая Зинаида Егоровна с отцом, нянькой и сыном Георгием. Кажется, и Егор, и Юрий, и Георгий — одно и то же имя, но в этой семье все были упрямы и принципиальны. Единственного сына Зинаиды Егоровны звали Георгием, седобрового отца — Егором, а убитого немцами мужа — Юрием. И казалось этой нервной, глупой женщине, что не было в ее жизни более значительного вопроса и больших переживаний, как именно этот семейный обеденный спор за столом, какое имя самое правильное. А начался этот спор давно.

Помещичья дочка Зиночка в лиловом платье, сливаясь с сумерками, выходила в бузиновую рощицу, вниз у сада, повертеть в руках толстый журнал и подержать на сгибе локтя золотую свою косу. На террасе оставались дядя и отец Егор, и брат Арсений, и еще какие-то мужчины, высокие и грубые, под стать, дядья и кузены, и все они шепотом, слышным за аллею, обсуждали: отдавать или не отдавать Зиночку за соседа Юрия.

Отдали. Соседу Юрию было на пятнадцать лет больше, чем Зиночке, и он будто бы обещал ее боготворить. Конечно, не боготворил, а молчал, шуршал газетой и щурился зловеще. Отец Зиночки, что не женился вторично (а имел в виду одно время коханочку из Лодзи), такую дочери уготовал требовательную свекровь, что непонятно, где глаза у него были. Свекровь звала сына Юрием, а Зиночка попробовала его сначала звать Егорушкой, как звали отца. Свекровь стучала за столом черенками вилок и ножей и кричала: