Алла Головина - Избранная проза и переписка

— Ах, Ася, — сказала я, — ведь в Белграде, наверное, жизнь более содержательная, чем тут. — Как я вам завидую.

— Не завидуйте, — зашептала Ася. — У вас тут рай земной. Такие вежливые мальчики. Леса, танцы. Меня ваши воспитатели не хотят принимать в репетиторский класс из-за одной истории, а то бы я осталась навсегда у тетечки.

Шел дождь. Лицо и костюм Аси были полинявшие, ореол преследования больше не окружал ее. Подошла моя сестра с яблоком в руке и сказала по-детски:

— Приезжайте к вам лучше на Рождество: дают орехи и почтовую бумагу. Будет Загжевский — чем богаты, тем и рады.

Из бельевой постучали по стеклам и сварливо послали Асю укладываться, и она пошла за своим ботаническим чемоданчиком к седьмому бараку.

В Чехословакии было много замков. Неподалеку от нашей гимназии, за каменоломней и кладбищу если обогнуть по шоссе ресторан Шиштедт, торчала на скале стена, называемая Трнавка.

Внизу, деловито и давно, расположилась маленькая получешская, полунемецкая деревенька. Немецкая школа с незапамятных времен там существовала, но чешской не было. Ее построили на нашей памяти и, как славян, повели на открытие.

Наш директор очень плохо говорил по-чешски, но он был оратор. Стоя на свежеиспеченном крылечке, он показывал пальцем себе за спину, на лес и стену с дырками, и орал о феодальном строе и символах.

Пахло цементом. Пели славянский гимн. Соколы делали гимнастику, туристический кружок дефилировал.

Замок Бузау я лично узнала много позже. Он находился в нескольких часах ходьбы от нашего городка, и его посещали настоящие туристы.

В нашей гимназии было много кружков для самообразования и саморазвития. Один из кружков назывался туристическим, посвятил себя изучение исторических памятников Чехословакии и был исключительно долговечен. Но гимназические туристы почему-то воспринимались нами, как анекдот. Они совершали прогулки под предводительством преподавателя русской словесности, туда-сюда, в окрестностях городка и гордились, главным образом, количеством пройденных километров. Моя сестра была туристкой, моя подруга Маша — тоже.

Перед очередной прогулкой-экскурсией в лагере накануне начиналась суматоха. Жарили 80 котлет. Подшивали знамя. Занимали друг у друга легкую обувь.

Воскресное утро начиналось руганью по адресу туристов, которые вставали в пять часов. Никто из не туристов не видел, как они уходили по утреннему холодку с разными бодрыми песнями. Зачастую никто не видел и как они приходили: это случалось иногда глубокою ночью, и я просыпалась от стона Маши — моей соседки по кровати:

— Мы сделали 60 с чем-то километров…

— Не ври, — говорила я мрачно.

— Да, не ври, — жаловалась Маша громко, — хочешь посмотреть на мою ногу?

— Я хочу спать, — отвечала я и, засыпая, осведомлялась о здоровье моей сестры.

— Ее в последний переход вела разведка впереди колонны, потому что она изнемогала, — оживленно сообщала Маша. — Она плакала и ложилась в пыль, но ее вели дальше насильно. А все случилось оттого, что связь заблудилась и последние тридцать пять километров нам пришлось бежать.

— Не лги, — кричали ей из мрака дортуара. — Это ужасно, что туристы про себя рассказывают.

— Мы чудно провели время, — стонала в ответ Маша. — Твоя сестра и Синявский носили меня вокруг куста, в шутку, и роняли, а Крюков на нас смотрел.

— А что вы еще осматривали? — спрашивал издевательский голос, но Маша, лежа ничком, уже спала сном Мюнхгаузена между двумя путешествиями.

Я ее жалела, так как прогулка кроме стертых в кровь ног, несла за собой еще кучу разных неприятностей в классе, при вызовах преподавателей. Ссылка на усталость в понедельник автоматически исключала туриста из кружка, и потому учителя вели себя в этот день, как садисты. Это было настолько принято, что не туристы по воскресеньям уроков не учили.

— Вы что же? — говорил какой-нибудь преподаватель химии утречком на первом уроке, выискивая глазами за партами искаженное лицо с синяками под глазами. Вы что же, погуляли вчера? Значит, урок усвоили в субботу. Мудрое у вас правило: если ты болен, то не ходи гулять, не блуждай, а лежи и учись. Вы же не больны? Пожалуйте к доске.

— Я не больна, нет, — хрипела Маша, вставая, — я усвоила.

И она шла, задевая боками парты, и писала на доске дребедень.

Бывало и так. Объявлялось, что на кладбище будет отслужена панихида по русским покойникам. Гимназию выстраивают и ведут мимо каменоломни и кладбищенской ограды. Гимназия ходит великолепно. Немцы в городке это признают. Чехи в Праге это признают (в дни Сокольских Слетов и особых торжеств десятка три наших учеников делегировалось в столицу). Идет гимназия, блистая кожаными поясами на гимнастерках и атласными бантами в косах, гербовыми значками, белыми воротничками и круглыми натертыми носками ботинок…

Идет гордо гимназия, поднимается на холм, а сзади нее странный и дикий придаток: маршируют туристы. «Разведка» прет отдельно, «связь» — отдельно, какие-то помощники — сбоку, Синявский — посредине… И так это всех веселило, что туристам нужна разведка, чтобы добраться до кладбища, что даже немцы свистали в два пальца на пути туристов и бросали мелкими камешками в знаменосца. Маша говорила им «шанде», моя сестра сбивалась с шага, Кокочка Кривошеев кричал: «Смотри орлами!» — и подмигивал сам себе…

На кладбище туристы заставали гимназию в строгом каре, у могил, поджидающую в молчаливом неодобрении разведку и прочих. Туристы рассыпались, совались, умащивались, бегали по надгробный плитам, спотыкаясь о младенческие могилки, и наконец становились кое-какой кривой змеей, исчезающей в стороне за католической часовней.

Мы толкали друг друга локтями и кривили Маше рожи, а она поворачивала свой родовой раздвоенный нос в профиль и смотрела гордо, как Миклухо-Маклай.

После короткого сезона прогулок (туристы гуляли только весной, а зимой клеили гербарии и потрошили ящериц) нам доставлялось перед каникулами последнее развлечение — туристическая выставка.

Помню одну из таких выставок. Эта выставка, ввиду огромного количества диаграмм и экспонатов, устроенная не в помещении кружка, а в театральном зале, шла под знаком особого издевательства со стороны лагерного населения.

Мы были не против выставок, в принципе: здесь можно было проболтать, прококетничать, провеселиться все свободное время, но тот факт, что единственный уцелевший после репрессий инспектора кружок бегунов претендовал на какую-то свою исключительность и незаменимость и нас раздражал.

— Ну, что у вас тут есть? — говорили ученики, входя, и смотрели с предвзятым презрением. — Лягушка в спирту? Сгнила ваша лягушка. Спирт-то, наверное, Кривошеев выпил?