Андрэ Стиль - Конец одной пушки

Заморыш перегнул палку. Ив и Жаки растерялись. Оба повернулись к нему и слушают раскрыв рот.

— «И не случайно разбомбили наш нефтеочистительный завод под тем предлогом, что нужно было уничтожить немецкую базу подводных лодок, в которую, кстати сказать, не попало ни одной бомбы. Все как полагается. Но пусть не принимают нас за дураков!» Так говорит мой брат, и я только повторяю его слова, но…

Американец не слушает, так как француз обращается не к нему. Он глядит на часы и, обнаружив, что время позднее, пора возвращаться, принимается обхаживать Жизель, бросая на нее умильные взоры. Ив и Жаки переглядываются, смотрят на Дюбрейля, снова переглядываются и ничего не говорят. Фраден по-прежнему не пьет, и по глазам его видно, что он мысленно строчит карандашиком, записывает каждое слово маленького француза. Жизель шепчет своему американцу: «Мне хочется домой», но ей кажется, что это говорит какая-то посторонняя женщина, — язык не слушается ее и голос какой-то чужой. Жизель с испугом думает: «Как же я встану? Как пойду? Мне не удержаться на ногах». Хорошо, что американец, по-видимому, чувствует себя трезвым, иначе он не выпил бы залпом еще один стакан виски. Он ее поддержит.

Внезапно открывается дверь. Что случилось? Они ведь в море! Впрочем, явись сюда сам китайский император, Жизель почти не удивилась бы — и все это от виски. Впервые она так пьяна. А много ли она выпила? Но после первого же глотка алкоголь завладел и ее мозгом, и волей, все прибрал к рукам, как жадный, наглый завоеватель. Жизель почувствовала себя маленькой, беспомощной, совершенно беззащитной — да ей и не хотелось обороняться.

В каюту вошел матрос. Сообщил, что опять подымается буря. Лучше бы вернуться. Жизель с любопытством глядела на Фрадена: внезапно, словно наверстывая потерянное, он выпилзалпом два больших стакана виски. Репортерский огонек в его глазах потух.

А под утро Жизель проснулась в какой-то зеленоватой душной комнате. С улицы падал красный свет, и ей удалось найти выключатель, зажечь лампочку у изголовья. Сперва она ничего не понимала. Голова такая тяжелая, кажется не поднять ее с подушки, и ни малейшего воспоминания… Но вдруг она рванулась и села на кровати, вытянув вперед руки. Теперь она все знает! И до чего ужасно знать. К сожалению, это даже не воспоминание. От воспоминания можно защититься, как от всякой страшной тайны. У воспоминаний есть увертка. Но она просто знает! Словно удары ножа, пронзили мысли о Жераре, о матери, потом об Алексе и даже о Полетте.

И не было слез. Она встала с кровати и застыла неподвижно, сжав зубы, вся вытянувшись, уронив руки, и все оттопыривала пальцы, словно боялась прикоснуться к себе.

По сравнению с тем, что случилось, все остальное не имело значения. Хотя бы эти деньги, несколько бумажек, которые американец оставил на ночном столике. У нее даже не было желания скомкать их и швырнуть на пол.

Когда Жизель сошла с яхты, от свежего морского воздуха у нее закружилась голова и охватило отвратительное ощущение расслабленности. Трудно было сделать малейшее движение, она даже не могла ни на чем остановить взгляда, глаза закрывались сами собой. Почему она оказалась вдвоем с ним, ночью, среди неузнаваемых улиц, где не было ни одной живой души? В пьяном виде американец совсем забыл французский язык и перестал понимать, что она ему говорила. А куда же исчез второй американец? Тот, у которого была машина? «Где же машина? Почему ее нет? Я бы в ней заснула», — бормотала Жизель, еле ворочая языком. И все-таки она шла, машинально передвигая ноги, навалившись на чье-то плечо, шла в сонном забытьи, испытывая только одно нестерпимое желание — спать. Ничего на свете не надо: только прийти куда-нибудь, все равно куда, повалиться на постель и заснуть. Спать, спать…

Жизель быстро оделась. Она рассчитывала вернуться домой до рассвета. Выглянув в окно, она поняла, где находится: в старой гостинице на канале. Значит, больше Половины пути можно пройти по набережной, никого не встретив.

Не найдя на площадке выключателя, она ощупью спустилась по лестнице. Но дверь на улицу оказалась запертой. Пришлось крикнуть, чтобы отперли. На верхней площадке немедленно появился хозяин, заправляя на ходу ночную рубашку в брюки.

Он хохотал:

— Я нарочно запер. А то ночью слышу шаги, выбежал — а вашего дружка и след простыл. Удрал и за номер не заплатил.

Жизель сказала, что на ночном столике оставлены деньги, даже больше, чем ему причитается. Хозяин не поверил, пошел в номер и взял деньги. Только после этого он отпер дверь. Жизель почти не слышала его бормотанья: «Прощайте, мадам», «Благодарю вас, мадам».

Она тихонько вошла в мясную, но колокольчик, конечно, зазвенел. Отец заметил, что она не ночевала дома. Глаза у него были красные — не то от злобы, не то от слез. Он молча набросился на нее с кулаками. От первых ударов ей не удалось увернуться, а потом она взбежала по лестнице, опередив отца, успела захлопнуть дверь своей комнаты и заперлась на задвижку.

И тут внезапно пришло какое-то жуткое спокойствие — от презрения к себе и беспредельной ненависти к тому человеку. Ледяное спокойствие, как будто вся кровь у нее застыла. Она даже забыла про отца, хотя он изо всех сил барабанил кулаками в дверь. Больше всего ей хотелось вымыться с головы до ног. Ее смущал чей-то пристальный, неподвижный взгляд. Но оказалось — это кукла, кукла, которую она хранила как память… уже больше десяти лет. Последняя ее кукла — она стояла на ночном столике, сгибая в реверансе розовые коленки. Электрические часики на камине пробили пять раз. Рядом с часиками стоял календарик на подставке слоновой кости. Жизель оторвала листок.

Через три дня сочельник.

— Любовь бесспорно существует, — говорил Бувар. — Сейчас вы, наверно, относитесь к ней несерьезно, но подождите, придет время… Мне это знакомо… Я не в таком возрасте, чтобы делать или говорить по этому поводу глупости, так что можете мне поверить: любовь действительно существует.

Юные солдаты от души смеялись. Фернан и Тэо, перемигиваясь, подталкивали друг друга локтями. Они подшучивали над нежными чувствами, но, по правде сказать, слова Жерома Бувара производили на них впечатление. Пожилой человек и так говорит! А, может быть, он и не очень пожилой — просто поседел рано. Но, во всяком случае, знает жизнь, и такие слова приятно слышать именно из уст человека, у которого лицо уже тронуто мелкими морщинами. Шути сколько хочешь, на то и военная форма; а на самом-то деле каждую минуту ждешь великого счастья и веришь, что оно придет.

У Буваров небогато, но по сравнению с лачугой, в которой они жили раньше, и по сравнению с солдатской казармой — здесь просто рай. Должно быть, от этого Жером помолодел — разве он стал бы так рассуждать в комнате, где льет с потолка? Как хорошо сидеть вокруг стола, на котором красуется бутылка красного и большая медовая коврижка, такая большая, что всем хватит и еще останется. Стол накрыт совершенно новой клеенкой, с веселым узором из больших красных цветов. Жена Бувара, как бы извиняясь за свое безрассудство, сразу же объяснила, что клеенка куплена на пособие… Бувар рассказывает, как он вернулся из плена и как он был тогда одинок. Сперва попал в окружение, понятия не имея, что попал в окружение, потом — плен. Долгое время ничего не знал ни о семье, ни о доме. И все-таки побрел домой. Любовь упряма… «Ты бы посмотрел, во что превратили поселок. От нашего дома и следа не осталось… Я говорю о том доме, куда мне написал твой отец, Мишель. А разве я мог знать, когда давал ему адрес в Германии?.. Хороший человек твой отец, настоящий товарищ. Мы бы в концлагере не выжили друг без друга. Но не в этом дело…» Бувар верил, ни минуты не сомневался, что все поступят так же, как он: все вернутся домой — и тот, кого война разлучила с семьей, и тот, кто эвакуировался вместе с родными… Даже если бы наперед знали, что в поселке не уцелело ни одной стены, что залив забит потопленными судами, что порт бездействует, что его прикончили и заводы тоже… словом, все уничтожено… даже если бы знали, что половина жителей будет сидеть без денег, без еды, — все равно люди вернулись бы. Некоторых судьба закинула очень далеко; одним пришлось переплыть моря, другие, даже старики и дети, проделали невероятное путешествие, да еще пешком, но все чувствовали — им нужно, как почтовым голубям, во что бы то ни стало встретиться у родной голубятни, даже если б от нее не осталось ни одной доски! Какие это были дни! Да, людьми двигала любовь, она сыграла немалую роль… Жером не нашел в поселке ни жены, ни дочерей. «Старшей тогда сколько было? Девять? А младшей? Высчитать нетрудно, она появилась на свет после «странной» войны. Мне дали отпуск — для отдыха! Сейчас и говорить-то смешно… Отдых! Подумаешь, устали! Значит, когда я вернулся, ей было пять лет. Я знал, что жена где-то с детьми, одна. Но где? Сперва никто ничего не мог сказать. Может быть, они погребены под развалинами, под горами щебня и мусора, от которых тянуло зловонием. Бывало, обдаст тебя этим смрадом — задохнешься, страшно станет. А какая чудовищная пыль! Соленый морской ветер поднимал тучи пыли. Никогда у нас не было столько пыли, она прилипала к телу, забивалась в одежду, проникала повсюду, и от нее тоже несло трупным смрадом.